— Немного. Сейчас вы все поймете. Небольшое предисловие. И в качестве примера я возьму Индию, Мне доводилось в юности побродить по этой чудесной стране. И я кое-что увидел и понял.
Тиррел рассказал об увиденном, о городах, о нищих деревнях, о сельском бездорожье. Нужно отдать должное консулу, умен он рассказывать, не распыляясь, не растягивая, подчеркивая главное. А главным в рассказе Тиррела был хлопок. Вернее, люди, имеющие отношение к хлопку.
Почти красочной легендой прозвучал рассказ о мастерстве ремесленников Дакки. Именно там научились выделывать тончайшую ткань из лучших сортов хлопка. Ткачи сидели, опустив ноги в ямы, изготовляя на примитивных станках «бенгальский муслин», сводивший с ума женщин Лондона, Парижа, Мадрида. Шел муслин и на блестящие платья королев, и на легкие, воздушные одеяния пленниц гаремов.
— Но в муслин весь мир не оденешь, — засмеялся консул. — Ткань нужна не только для королев и куртизанок, нужно много ткани. Поэтому в пятьдесят третьем году прошлого века на индийской земле выросла первая фабрика и Бомбей стал текстильным краем. Я бывал в рабочих районах. Конечно, среди текстильщиков есть выходцы из деревень. Некоторые оставили там свои лачуги и перебрались в другие, уже городские. Не буду скрывать, платят рабочим мало, но больше, чем они имели бы в деревне. Есть рабочие, которые знают, как растет хлопчатник. И все! До нужд крестьянина им нет дела. И не будет. Между ними не только расстояние. Они живут в разных мирах. У них нет времени и места для встречи, для разговоров о своем будущем. Им в голову не придет мысль объединиться. А сами по себе, каждый в отдельности, они не представляют опасной силы. Васильев понял, к чему было это предисловие консула.
— Но появился лозунг…
— Да, — подхватил Тиррел и далее процитировал: — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
— В Индии о нем не знают?
Консул покусал губу, подумал, отложил сигару, которая давно погасла.
— Мы делаем все, чтобы его не знали. Рабочий, как я видел, занят с утра до вечера. Получает только на питание. Местные рабочие. Наши техники, мастера имеют деньги для развития культурного уровня, для развлечений. И время имеют.
— Плохой пример, — неожиданно для себя рубанул Васильев.
— В чем… плохой? — на миг растерялся консул.
— В Советской стране совсем другая обстановка. Из тех же источников я узнал о тысячах школ, ликбезах, каких-то рабочих факультетах. Все это открывается в городах, в деревнях, при фабриках и заводах.
— Вы меня не поняли, Геннадий Арсентьевич, — спокойно произнес Тиррел. — Мы, увы, эти ликбезы не закроем. Поздно.
Он взял сигару и снова чиркнул спичкой. С удовольствием затянулся и выпустил струйку дыма в потолок.
— Об этом вам надо было думать раньше. А сейчас надлежит бороться.
Васильев промолчал.
— Сейчас надлежит вбивать клин между рабочим и крестьянином. Во: почему я вспомнил Индию.
— Совершенно другое положение, — упрямо повторил Васильев.
— Разумеется. Но учтите, у крестьянина своя психология, у рабочего своя. Большевики их объединяют, рабочих и крестьян.
— И, кажется, получается.
— Не спорю. Для этого вы и едете, чтобы вбить клин. Вбить!
— Я? Один? — усмехнулся Васильев.
— Там ждут люди, — напомнил Тиррел. — Самые разные. — Это во-первых. А во-вторых, поедут и другие.
Вначале была ясная договоренность: Васильев добирается до Ташкента, устраивается на каком-нибудь заводе, фабрике. А лучше в авторемонтные мастерские. Он знает автомобиль, броневик. Любит технику.
— Адрес меняется, — продолжал Тиррел. — В стране создаются эмтээс.
— Машинно-тракторные станции, — подсказал Васильев.
— Вот, вот. — Тиррел ребром ладони стукнул по столу. — У них в центре внимания трактор. Машина и земля. Их можно соединить. А можно сделать врагами.
— Как?
— Это зависит от вас. Это очень трудно — лечь под колеса трактора. А трактор сейчас как в годы войны броневик, танк. Однако в отличие от танка он завоевывает не только пространство, землю. Он меняет жизнь людей. И к лучшему. Вот что такое трактор. И хорошо, когда он превращается в мертвую, безобидную машину, не способную двинуться с места. Когда этот металл незаметно начинает пожирать ржавчина, вечно ненасытное, удивительно тихое чудовище. Но увы, количество тракторов растет. В Узбекистане в двадцать третьем году было семнадцать «фордзонов». А в двадцать девятом ни одного «фордзона», а уже около двухсот «Путиловцев». Новых машин.
— Это из Питера.
— Забудьте об офицерском жаргоне, — поморщился Тиррел. — Ленинград. Путиловский завод.
— Поздновато спохватились, — не выдержав, уколол Васильев.
Тиррел не обратил внимания на реплику. Он спускал с цепи еще одного злого пса, а там — все в руках всевышнего.
— Продвигайтесь по службе. Но слишком на виду не стоит красоваться. Можете отличиться, как у них говорят, в соцсоревновании. Там теперь бывает такой праздник «день тракториста». Подарки дают.
— Премии, — поправил Васильев.
— Премии, — согласился Тиррел. — Так что дерзайте! Обдумайте все. Тракторист получает больше крестьянина. А машина может простоять. Тракторист, живой человек, загуляет… Водка, наркотики. У вас будут на это деньги.
Консул посмотрел на Васильева. Даже модный костюм не прибавил ни одной аристократической черточки. И снова, в который раз, разговор о подрывной работе, шифре, тайнике. Это как проверка, экзамен.
— Я доволен вами, — наконец сказал Тиррел. — Вы хорошо подготовились.
— Да, я готов. — Надо было завершать разговор.
За последние месяцы Тиррел, честно говоря, осточертел Васильеву. Как и он, наверное, консулу.
— Значит, завтра отдыхаете, а потом переход через границу.
В этот вечер Тиррел не предложил ему даже чашки кофе.
БЕЗМОЛВНЫЙ ПОЕДИНОК
Еще недавно сюда с гиком и свистом прорывались банды. Они знали все тропинки, были знакомы с бездорожьем. Знали, в какую пору, зимой или летом, в часы тихого рассвета или плотной, зловещей темноты пришпорить отдохнувших, сытых коней. И еще знали бандиты, что там, за адырами, за ущельем, в 1923 году встала пограничная застава, небольшой отряд, люди в выцветших гимнастерках, старых шинелях. У них скудные пайки. Все — и хлеб и мясо — рассчитано на граммы. И никто из них, пограничников, не пытался угнать хотя бы одну овцу из стада Кадыра. Того самого Кадыра, который посылает своего батрака с короткими сведениями о том, как живут бойцы и дехкане, что изменилось в его краю.
Вначале застава занимала заброшенную кибитку чабанов. Потом застучали топоры, поднялось два крепких домика, появился забор, встала смотровая вышка. И можно было только удивляться и гадать: когда эти люди спят, отдыхают. Если банда врывалась с беспорядочной пальбой, то каждый патрон у пограничника расходовался экономно, находил свою цель.
Но выдержала застава все налеты. Окрепла. Только стоят в нескольких метрах от забора пирамидки со звездочками, со скромными именами погибших бойцов. После каждого боя загорались новые звездочки. Земные светила. Вечная память о боях, борьбе. Казалось, не охватить всю территорию, на которой круто поднимались горы, лежало ущелье и жалкая, скудная степь. Только весной эта степь оживала, покрывалась жестковатыми недолговечными цветами, среди которых шныряли ящерицы и задумчиво, с трудом выбирая дорогу, ползали черепахи. Была здесь и другая живность, о которой лучше не вспоминать. Еле отходили одного бойца от укуса щитомордника, умело прижившегося в этих местах.
Рядом со стеною, сразу же на границе, поднимались адыры, эти шлейфы и предгорья хребтов. Адыры были покрыты кустами аккурая, козы-кулака, шашыра со своими зонтиками.
И кто его знает, что делается за этими кустами, особенно весной, да еще ночью. А знать надо…
Бойцы Ткаченко и Аширов расположились в ущелье, у огромного валуна. Давным-давно сильная вода снесла с гор этот валун, как песчинку. Теперь он врос в землю, постарел, притих. Трудная задача у пограничников. Слишком большой участок отдан под охрану, под тщательный присмотр. Сейчас они остались хозяевами степи, ущелья, должны следить и за чужими адырами. По скромным подсчетам, здесь с адыров спускается дорога и десятка два тропинок.