Ровнин сел в кресло, взял трубку телефона. И вдруг в его голове возникла Лешкина абракадабра. Только теперь она звучала как нервные; странные, наполненные мало кому понятным смыслом стихи:
Он крутанул диск. Пятьдесят-двенадцать-двенадцать. Эти стихи давно уже имели для него четкий и простой смысл. В них мучился, страдал и размышлял Лешка Евстифеев. Да, и сейчас, уже мертвый, Лешка продолжал мучиться, страдать и размышлять. И он, Ровнин, постепенно, слово за словом, разматывал эти оставшиеся ему Лешкины соображения и мысли. Вот, например, она, эта возникшая вдруг в нем первая строфа — от странного, то ли санскритского, то ли древнекитайского «Шэ приз кор», до какого-то марсианского, что ли, «ул мар оч ож». Строфа эта, как понимал теперь Ровнин, означала следующее:
«Андрюша, слышишь? Черт побери, как же понять, как выглядит этот «Шофер»? Бьюсь над этим — и ничего не могу сделать: Кажется, судя по обрывочным и не очень уверенным показаниям свидетелей (которых, уж поверь мне, я потерзал изрядно), он был приземистым и коренастым. Понимаешь, Андрюха, я все время исхожу из предпосылки, что это «интеллектуальная» группа. А «Шофер» приземистый и коренастый. Понял? Уж больно у них все четко разработано. «Рыжий», «Маленький» и «Длинный» — интеллектуалы. А «Шофер»? Не больно ли много интеллектуалов? Так вот, судя по почти неизвестному поведению этого «Шофера», может, он при них был просто тупым исполнителем? Виртуоз баранки и не более того? С этим, Андрюха, пока все. Теперь перехожу к закономерностям. Посмотри сам. Что за суммы перевозились в Южинске двадцать пятого августа? Улица Некрасова, где они взяли сто пятьдесят тысяч у проходной завода, — тихая, можно даже сказать, тишайшая. Ох, Андрюха, тут, в этом месте, по части «тишайшая» копать да копать! А теперь глянь, какими были остальные перемещения крупных сумм в этот день. Два инкассатора перевозили восемьдесят тысяч из районного Госбанка с улицы Гоголя — довольно оживленной улицы в центре. Три инкассатора перевозили двести тысяч, зарплату завода имени 26 бакинских комиссаров на улице Марата, еще более оживленной. Народу там — просто пруд пруди…»
Здесь, на «ул. мар оч ож», строфа кончалась. Первая строфа.
Все это, весь этот теперь уже ясный Ровнину смысл Лешкиной записки, весь расклад мелькнул перед, ним, когда он закончил набирать последнюю цифру — 12 из телефонного номера начальника ОУРа. Гудки, щелчок. Уверенный, отрывистый, пожалуй, даже злой голос:
— Семенцов слушает.
Мешкать с таким голосом никак нельзя.
— Иван Константинович, здравствуйте. Я к вам из Москвы, от Сергея Григорьевича.
Это была условная фраза. Ровнин вполне мог сейчас говорить с Семенцовым просто, открытым текстом. Но если уж он применил условную фразу, то и Семенцов должен ответить ему тем же. Слова же Ровнина означали: «Все в порядке, я приехал и разместился».
— Андрей Александрович? — Голос Семенцова помедлил. — Очень приятно.
Ровнин вздохнул. Фраза Семенцова означала: «Я все понял. Подтверждаю ваш приезд и готов встретиться для разговора». Во фразе начальника угрозыска Ровнину надо было проследить за порядком слов. Если бы он был нарушен, фраза не имела бы никакого скрытого смысла. Тут же Ровнин подумал: может быть, полковник недоволен, что он слишком темнит? Нет, Семенцов пока ничем не показал, что считает конспирацию Ровнина излишней.
— Как нам с вами встретиться, Иван Константинович?
— Пожалуйста, я жду вас.
— Прямо сейчас?
Вот оно, недовольство. В этой паузе — в ней четко проглядывается если не недовольство, то уж, во всяком случае, легкое раздражение.
— А что, вам сейчас неудобно?
Начальник угрозыска считает, что он, Ровнин, с конспирацией перегибает палку. Ровнин закрыл глаза и прислушался к шуршанию мембраны. Спокойно. Ау, Ровнин? Досчитай до пяти. Нет. В нем, внутри, сейчас нет никаких эмоций. Он спокоен. Главное для него — раскрыть опасную группу, он должен ее раскрыть и раскроет, а остальное пустяки. «Шэ приз кор, если инт бэ».