— Зачем мы вообще за ним гонимся? — почему-то шепотом спросил Артам, словно Мишурин мог нас услышать. — Где он живет, мы и так знаем, машину вот разбили, да и вообще… Ну, приедет он, войдет в квартиру, что дальше-то делать, дверь, что ли, ломать будем?
— В квартиру мы ему войти не дадим. Главное — вернуть журнал. Не зря все это затеяно и не так просто, как кажется. Мы еще разберемся во всем, не беспокойся. Сейчас главное — журнал. Слишком многое зависит от этих проб, вот в чем дело…
— Думаешь, он этого не знает?
Я только зло усмехнулся.
— Ну а если знает, не такой уж он дурак, чтобы дать нам перехватить себя по дороге к дому, он найдет способ от нас отделаться.
— Ладно, посмотрим. — Артам замолчал и сидел теперь съежившись, потирая ушибленное при ударе плечо. Ожидание становилось тягостным. Казалось, мы стоим в вымершем, пустом городе целую вечность… Хоть бы один прохожий, намек на какое-то движение… Ничего… Обычно в этом районе города даже ночью не бывает так пустынно… Я внимательно всмотрелся в окружавшие нас здания… Это была Дерковская. Она вела прямо на Приморский бульвар. Неудивительно, что он остановился. Это опять тупик. За бульваром набережная и дальше обрыв.
Наконец «вольво» осторожно, как большая черная кошка, двинулся вперед. Я выждал несколько секунд и тронулся следом. Теперь мы ехали очень медленно. Казалось, Мишурин все еще не решил, что предпринять… Набережная была совсем близко, до нее оставалось метров двести, не больше, когда «вольво» вновь рывком увеличил скорость. Теперь время измерялось уже на доли секунды, Мишурин не зря тащился так медленно и не зря сделал этот неожиданный рывок. Если теперь я не успею выскочить на набережную прежде, чем он развернется, таранного удара не избежать… Но, к моему удивлению, «вольво» не стал разворачиваться… Совершенно рефлекторно я до отказа нажал на тормоза, и вовремя. Вслед за «вольво» мы вылетели на набережную. Теперь от обрыва нас отделяла совсем узкая асфальтированная полоска. Как в замедленной киносъемке, я видел, что передние колеса «вольво» уже вращаются в пустоте. Потом корпус машины накренился, и она исчезла в черном провале.
Только теперь до моего сознания дошел весь смысл происшедшего. Нас еще несло вперед. Визжали тормоза. Перед самым обрывом машина остановилась. И лишь после этого мы услышали внизу тяжелый всплеск. Я развернул машину, подвел ее к обрыву. Единственная наша фара выхватывала из темноты порядочный кусок поверхности тяжелой черной воды. По ней бежала только мелкая рябь да клочки белой пены. Больше ничего не было видно.
Мы одновременно выскочили из машины и теперь молча смотрели вниз…
— Может быть, успеем? — спросил Гвельтов. — Если вытащить его из машины и откачать, может быть, успеем?
Я отрицательно покачал головой.
— Здесь глубина метров двадцать. Не донырнуть. Пойди позвони в полицию, Я останусь здесь.
Каждая вещь оставляет в человеке какой-то след. Веста надеялась, что вещи помогут ей все вспомнить. И хотя знала, что путь, который предстояло пройти по коридорам собственной памяти, не принесет ей ничего хорошего, упрямо продолжала поиски.
Медленно, словно каждое ее движение сковывала ледяная толща воды, Веста открыла средний ящик стола. Где-то в подсознании родилось предчувствие того, что самое нужное лежит именно здесь.
В ящике, на самом виду, валялись мелкие, отжившие свой век предметы, которые ей ничего не говорили: катушка ниток, флакон из-под духов, пустой и настолько старый, что даже запах не сохранился. Сумочка со сломанным замком. И вот наконец на самом дне, подо всем этим хламом, картонная коробка, перевязанная ленточкой. Еще не зная, что там, она почувствовала, как сильно забилось сердце. Она не решилась сразу же открыть коробку. Может быть, ей мешало сознание того, что цена окажется непомерно высокой. Стиснув зубы, она дернула ленту. Узел затянулся намертво, и вдруг рука, словно обладавшая собственной, отдельной от нее памятью, протянулась к левому ящику, достала лежавшие там ножницы и перерезала ленту. Но и после этого Веста не спешила открывать крышку. Возможно, самым разумным в ее положении было бы обратиться к врачу. Но что в конце концов сможет сделать для нее врач? Объяснить то, чего она сама не понимает? Успокоить? Прописать какие-нибудь пустяковые порошки? Разве можно порошком вернуть пропавшие месяцы? Ей придется все вспоминать самой. Никто не поможет. «Меня зовут Веста. Веста! Пока только это. Но будет и остальное». Она медленно открыла коробку. В ней лежали открытки, написанные незнакомым почерком. Какой-то чужой человек поздравлял с праздником, просил о встрече. Его имя ничего не напомнило. Это было не то, совсем не то… Тогда она перевернула коробку. На самом дне притаились старые, пожелтевшие фотографии. Она взяла всю стопку и неторопливо, методично, словно пасьянс, начала раскладывать их. Первое же фото маленькой девочки с гимназическим ранцем за плечами вызвало в ней болезненный толчок и такое ощущение, словно невидимый киномеханик запустил наконец проектор. Она бежала в гимназию первый раз в жизни. Было радостно и немного страшно. Дома ждала мама… Веста задумчиво потерла лоб. Образы прошлого, встававшие перед ее глазами, казались неестественно четкими, словно она смотрела на экране телевизора чью-то чужую жизнь.
Похороны. Гроб отца, укрытый черной материей. Ей не хватает воздуха, хочется выбежать, крикнуть, но она стоит неподвижно, и ни одной слезинки в глазах…
Впервые в жизни на ней надето взрослое платье… Это после того, как она сдала вступительные экзамены на курсы переводчиков.
Ей не хочется продолжать. Почему бы не начать с нуля, с сегодняшнего дня? Все заново и с самого начала? Нельзя! Человек без прошлого — мертвец. И потом… она не узнает самого главного… Кто и зачем проделал с ней эту страшную штуку?.. Кому-то это понадобилось?.. Если бы знать… Как они это сделали? Зачем?..
Стоп! — остановила она себя, так нельзя, нужно идти медленно, шаг за шагом. Только тогда она сможет разбудить память и вернуть ощущение собственной личности. Пока ей оставили лишь имя… Только имя.
Совершенно не хочется есть, даже мысль о пище вызывает отвращение, а ведь с того момента, как она вышла из машины, прошло уже не меньше шести часов… «Меня зовут Веста». Рука вновь тянется к коробке с фотографиями. Группа девушек у здания общежития… Здесь она жила. Почему а общежитии, почему не дома? Вот еще одно фото. Мама рядом с чужим человеком, властно держащим ее под руку… Вот и ответ… Отчим. Как его звали? И почему она думает о нем в прошедшем времени? Нет, не вспомнить… Вместо его лица перед глазами пляшут какие-то светлячки, и очень хочется пить, во рту все пересохло.
Она встает, идет на кухню и открывает кран. Долго-долго стоит перед ним неподвижно и смотрит, как струя коричневой жижи постепенно превращается в воду. Стакан, второй, третий — ей все мало. Странная, ненасытная жадность… Вода притягивает. Ей хочется не только пить. Хочется смочить пересохшую кожу, окунуть в воду лицо, волосы. В квартире есть душ… Это было первое, что она вспомнила сама, без подсказки. И почувствовала радость от своего небольшого открытия.
Пройдя в ванну, она разделась нарочито неторопливо, стараясь унять поразившую ее дрожь нетерпения. Кожа на ощупь показалась сухой и горячей. Ощущение было такое, словно она провела рукой по чему-то чужому, не имеющему к ней ни малейшего отношения. Слишком сильный напор водяных струй слегка оглушил ее. Хотя вода оказалась холодной, ей так и не пришло в голову отвернуть другой кран. Она стояла под ледяными струями совершенно неподвижно, закрыв глаза, и только жадно хватала губами водяные брызги, словно все еще не могла напиться. Неестественное, никогда раньше не испытанное наслаждение пронзило каждую клеточку тела и буквально парализовало ее. Постепенно и очень медленно к ней возвращалось ощущение собственного тела. При этом она обнаружила новую, неизвестную ей раньше возможность мысленно путешествовать внутри себя. Сознание перемещалось от мышцы к мышце. Она ощутила упругость своих легких, горячий узел солнечного сплетения. Чувствовала толчки теплой крови, разносящей по телу заряд животворной энергии, и легкое покалывание под правой коленкой, где у нее был широкий шрам, оставшийся от гвоздя, на который она упала в детстве. Вот и еще одно собственное воспоминание. Память начинает просыпаться.