— Короче, ты больше склоняешься к бытовым мотивам убийства? — спросил Вальков.
— Ни в коем случае. Я ни к чему не склоняюсь заранее. Но как рабочая версия это пойдет. Если действительно так, то заявление об исчезновении поступит где-то в ближайшие
3
На следующий день утром Максимов поехал в бюро судебно-медицинской экспертизы. Чернобаев, судмедэксперт, уже ждал его, диктуя машинистке протокол вскрытия. По-видимому, ему оставалось продиктовать заключительную часть, и он, поприветствовав Максимова, продолжил:
— Смерть потерпевшей в возрасте двадцати–двадцати пяти лет наступила в результате перелома костей свода черепа с массивным повреждением вещества головного мозга. Это повреждение могло возникнуть от, удара тупым твердым предметом. По состоянию кожного покрова и внутренних органов можно сделать вывод, что труп находился в воде от четырех до шести дней.
— Каким, на ваш взгляд, может быть предмет, ставшей орудием убийства? — нетерпеливо спросил Максимов.
— Вы сами знаете, обычно это нелегко определить, но есть здесь одна деталь, на которую хотелось бы обратить внимание. Дело в том, что удар был нанесен не всей плоскостью предмета, а как бы двумя его крайними частями. То есть поверхность предмета была как бы вогнутой. И еще одно: между вмятиной в верхней части и местом основного приложения силы в нижней — расстояние около пяти сантиметров. По-видимому, площадь предмета, которым нанесен удар, именно такая. Вам это ни о чем не говорит?
Пауза продолжалась минуты две. Затем Максимов произнес раздумывая:
— Пожалуй, удар мог быть нанесен рукояткой пистолета. Тогда данные о расстоянии между защелкой и краем рукоятки мы передадим в криминалистическую лабораторию, пусть попробуют сказать нам что-нибудь о системе пистолета, а также направим туда веревку, диски и все остальное.
Вечером Максимову позвонил Вальков и сообщил, что по заключению экспертов веревки на трупе были завязаны морским узлом. По технике исполнения так завязать мог только моряк или специально тренированный человек.
4
Появления этого человека ожидали многие. И он наконец пришел. Пришел в десять часов двадцать минут утра в Октябрьский отдел милиции. На нем была покошенная синяя спецовка, из кармана которой торчали два обгрызенных карандаша. Красноватое лицо пожилого мужчины изрезали глубокие морщины, сильные узловатые пальцы были в царапинах и шрамах, в складках одежды застряла деревянная стружка. В походке его, движениях, выражении лица проскальзывала какая-то неловкость. Он робко сообщил об исчезновении дочери.
Ивану Платоновичу Семкину ни в суде, ни в прокуратуре раньше бывать не приходилось, поэтому он с тревогой наблюдал за приготовлениями следователя, неспокойно поглядывал на золотистые гербовые пуговицы мундира и непонятные знаки различия. От волнения руки его подрагивали.
Как можно приветливей Максимов сказал:
— Давайте познакомимся, Иван Платонович. Меня зовут Дмитрий Петрович, я следователь прокуратуры. В вашем заявлении меня кое-что заинтересовало. Хорошо бы уточнить некоторые детали, Сколько лет вашей дочери?
— Шестнадцатого апреля аккурат исполнилось двадцать три.
— Опишите подробней ее внешность.
— Ну, росточка она небольшого, мне до подбородка приходится, волос не белый, не черный, русый, одним словом. Глаза голубые. Плотная такая, в общем, точно моя Мария Федотовна в молодости. Живая такая же, хлопотливая.
— Когда вы видели ее в последний раз?
— Прошло, наверно, ден восемь. Мы ведь врозь живем, Года полтора, как ушла она со своим мужем, Горбачевым Костей, на квартиру. Видишь ли, родители стали мешать ему, вот и настоял он уйти. Она-то сама страсть как не хотела, все плакала, ну уж тут я ей сказал: “Дочка, ты теперь женщина замужняя, тебе за мужем идти, как нитке за иголкой, а наш дом всегда твоим будет”. Ну и ушли они. Мы, конечно, помогали всегда чем могли. А дочка их, внучка моя, Наталка, уже месяцев шесть, поди, у нас живет.
— О ваших взаимоотношениях в семье мы еще поговорим, сначала давайте выясним, когда она исчезла, — перебил Максимов несколько отвлекшегося собеседника.
— Ну вот, значит, дней восемь назад вечером пришла она к нам, дочке гостинца принесла. Сидит, а у самой жилка на виске так и бьется. Чувствую, вот-вот расплачется. Я думаю про себя, опять, наверно, с Константином нелады. Побыла она немного, потом собралась, у порога посмотрела на нас, глазами поблагодарила, что не пристаем, и ушла. Было это, кажется, в четверг. Больше мы ее так и не видели. А вчера Марфа Тимофеевна, хозяйка ее квартирная, пришла. Говорит, нет Вали-то, шесть ден как нет, и вещи ее многие пропали. А Костя, оказывается, с ней недели две уже как не живет. Валюшка-то хозяйке раньше говорила, мол, уезжать дня на три куда-то собирается, вот та и не била тревоги пока, а вчера уж пришла, не выдержала, сказала. Да и меня сомнение берет, все же шесть ден ни слуху ни духу. Ладно нас не помнит, дочку уж навестила бы за это время.
Семкин тяжело замолчал.
Максимов мысленно сравнил рассказанное со сведениями об убийстве на берегу озера. Пожалуй, многое сходится. Совпадает время, приблизительно возраст, да и многое другое. Однако он знал, как легко ошибиться, чуть поспешив, и какую непоправимую травму можно причинить родителям неосторожным словом. Ведь не исключено, что Валентина Горбачева уехала куда-нибудь.
— С мужем-то как Валентина жила? — осторожно спросил он.
Иван Платонович вздохнул.
— Не малина жизнь ее была. Поженились они, когда Костя из армии пришел. Мы с женой, правда, не с распростертыми объятиями его встретили и Вале не раз говорили — подумай. Зла в нем много было. Притом не то чтобы вспылил и отошел. Нет. Зло это в нем, как нарыв, ныло, покоя ему не давало. На мелочи злился. Не так посмотрели, не так встретили. Мы его характер быстро поняли, а дочка молодая, влюбилась без памяти, он и вертел ею, как хотел. Нас с женой сразу невзлюбил, понял, что его раскусили. Года два они с нами пожили, внучка родилась, потом стал он подбивать Валю уйти на квартиру. Старики, мол, мешают, суют свой нос всюду, житья ему не дают. А ведь не было этого. Поговорил я с ним однажды крупно, когда он пьяный за полночь вернулся. Так еще больше обозлился. Видя такое дело, не стал я их держать, хоть и дочку жалко, помог- найти квартиру, да и перебрались они… Внучка с ними сначала мила, а потом невмоготу Валюше стало, некому за ней присматривать. Мы и согласились взять ее к себе.
— А как они жили, когда перешли на частную квартиру?
— Сказать точно не могу, их квартирная хозяйка лучше знает, хотя сердцем чувствую — плохо они жили. Валя к нам когда приходила, не рассказывала ничего. Стеснялась. Боялась, наверное, пенять будем: мол, говорили мы тебе, не выходи замуж, не послушалась, сама виновата. Но видел я: с дочкой забавляется, а у самой вдруг слезы на глазах. И молчит. Молчаливая она у меня. Слова из нее не вытянешь, а уж жаловаться — никогда. Понимала — ее крест, ей его и нести.
Максимов мысленно отметил, что говорит он о дочке только в настоящем времени. Видимо, если и думал о несчастье, то, уж во всяком случае, не очень страшном.
— Во что была одета Валя в последний раз? — спросил Максимов?
— Тут я ничего сказать не могу. В нарядах никогда не разбирался. Это у моей старухи лучше спросить, по нарядам она у меня мастерица.
— Что же не приехала она сюда вместе с вами?
— Приболела что-то. Волнуется. Беду, говорит, большую чую. С Валюшей нехорошо. Я ее и так и эдак уговариваю — укатила, мол, куда-нибудь со своим муженьком. Она только плачет.
— Придется мне поговорить с вашей супругой, — как можно мягче сказал Максимов.