И снова знакомый мне солдат появился из шалаша с лопатой наперевес.
— А где твой взвод, где Левон, Ашот?
— Где надо, там и есть, докладать без разрешения не имею права.
— А ты что, не с ними?
— При бане. Вшу морю.
— С кем ты там, Федулов? — раздалось из шалаша.
— Тут до вас, товарищ майор, политрук снизу пришли. Из верхнего штабу.
— Пусть подождет. А ты наподдай еще!
Наконец из самодельной бани вышел майор, раскрасневшийся, довольный. Я собрался было представиться по всей форме, но он первый признал меня:
— Ты, политрук? Значит, выскочил, жив!
Теперь и я узнал того сумасшедшего майора, что в рассветный час на высоте 1317 размахивал перед моим лицом пистолетом. В душе поднялась былая обида, и я сказал официально, сухо:
— Старший политрук Петросян. Прибыл из газеты фронта.
А он словно и не заметил моего тона.
— Ну вот, слава тебе господи, и встретились. Пошли, политрук.
Штабная землянка была, словно сакля, наполовину врезана в скалу. Узкое окошко едва пропускало тусклый свет. У стены, на нарах, кто-то храпел под грудой шинелей.
Майор сидел напротив меня потускневший, посеревший, тяжело положив руки на грубо оструганные доски стола.
Он рассказывал:
— Сменил нас тогда полк НКВД. Не мы — они там все полегли. А мой полк, черт… клочья от полка — тридцать шесть штыков, два “максима” и четыре ПТР — направили в Сухуми. Влили в восемьсот десятый полк в качестве роты неполного состава — и сюда. А знаешь, я с того дня те два патрона, последние, в кармане ношу. Вроде амулета. Вот, возьми один. Это тот, что в тебя грозил влепить…
Майор налил мне в кружку кипятка, придвинул сухари.
— Заправляйся, старший лейтенант. У нас тут сухарики-сударики слаще пирогов с грибами, на счет идут. И разуйся, ноги вытяни. Небось гудят ноги-то с дороги?
Это было верхом блаженства: греть озябшие руки о металл кружки, впервые за несколько дней пути расслабиться, расстегнуть полушубок. Слова майора проплывали будто вдалеке, доходили до меня слабым отзвуком. И все же я постарался собраться.
— Я бы хотел, товарищ майор, для начала сориентироваться. Общую, так сказать, картину…
— Ну, картина тут получается, я бы сказал, хреноватая. — Майор отодвинул свою кружку, вскочил, прошелся по тесной сакле. — Не больно красивая картина. Фрицы сидят на перевалах. А мы растянули батальоны пониже их, вдоль хребта. И сидим. Тут они, тут мы.
— Как говорят, на Шипке все спокойно, — пробормотал я.
— Какая там, к черту, Шипка, какое там спокойно! — разозлился Орлов. — Это говорится только, что сидим — и ни с места. Да фрицы сейчас, после того как их двинули под Сталинградом, совсем озверели. Жалят. Сегодня здесь, завтра — черт его знает, в каком еще месте… Лазейку к морю все ищут. Пляж-то невооруженным глазом видят. Обидно им небось.
— А нам не обидно? — Из-под шинелей на нарах вынырнула кудлатая голова… — Нам, спрашиваю, не обидно?
— Обидно, — согласился майор, — еще как обидно.
Проснувшийся оказался совсем молоденьким лейтенантом. Он уселся на нарах и, оживленно жестикулируя, продолжал:
— Они же на перевалах как фонбароны расположились, со спальными мешками, с керосиновыми печками. Клозеты себе понастроили. Одно слово — “эдельвейсы”, элита, горные стрелки. А мои ребята мягче камня подушки третий месяц не видят… Сугроб — одеяло. Подснежники?..
— Ну, ну, притихни, — шикнул на него майор и повернулся ко мне. — Не думай, что он расхныкался. Гаевой у нас парень — орел. Прямо для твоей газеты. Хотя, что и говорить, обмундирование у “эдельвейсов” действительно классное. И каждый — альпинист. А у нас мальчишки-курсанты, горы впервой увидели многие. Альпинистов, считай, шиш, на ходу учим…
Голос его все отдалялся от меня, затухал, как в тумане.
— Э-э, да ты спишь, политрук, — встряхнул меня за плечо Орлов. — Ясное дело, умаялся. А ну, Гаевой, освободи место гостю, пусть покемарит малость. А тебе уж собираться пора.
Высокий, стройный лейтенант вскочил с нар, смачно потянулся. Это было последнее, что я видел, прежде чем провалился в мягкий, теплый сон.
Проснулся я от шороха тихих голосов. Над расстеленной на столе картой склонилось несколько незнакомых мне людей. Майор сразу уловил мое движение.
— Лихо спишь, корреспондент, — засмеялся он, — эдак все интересное проспать можно. Тебя тут Гаевой ждал, в разведку с собой взять хотел. Будить пожалел.
— Где он? — вскинулся я.
— Полчаса как ушел. Да не горюй, еще не вечер, будет себе работа. Тут ребята “языка” приволокли. Дохлый, правда, “язык”, подмороженный, но ничего, скоро очухается. Погоди несколько минут, пройдем, посмотрим. — И он снова уткнулся в свою карту.
Я вышел, из штаба и зажмурился от сияющей белизны снега. Спустился к горной речке, плеснул водой в лицо — она обожгла, взбодрила. Чуть левее щуплый человечек тащил от реки ведра с водой. Это был Федулов. Я в несколько прыжков догнал его:
— Стой! Тот мальчик. Левой, живой? Он здесь?
— А что ему сделается? Живой, — потирая озябшие руки, хмуро ответил Федулов.
— Проводи к нему. У меня… дело есть.
— Ушел он. В разведку. К перевалу.
— Когда ушел?
— А сейчас и ушел. Весь взвод товарища лейтенанта Гаевого ушел.
— А ты почему не с ними?
— Я при бане, — огрызнулся Федулов и подхватил свои ведра.
В штабной землянке майор явно ждал меня, разглядывая какой-то яркий журнальчик.
— Везет тебе, Петросян, — весело сказал он, — глянь, какая наглядная агитация у этого дохляка “языка” нашлась. — Он пролистнул несколько страниц. — Это карта Баку. Видишь, линеечкой отчеркнуто. Отсюда ветераны возвращаются в фатерлянд, домой то есть. Так сказать, предел мечтаний. Вот это все, синим закрашенное, собственность германского рейха. А что красное — земли акционерного общества “Немецкая нефть на Кавказе”. Красиво назвали: “Фриц унд Гретхен акционер-гезелльшафт”.
— А Гретхен при чем?
— Э-э, не скажи… Гретхен у них баба хозяйственная. Ей что детская кофтенка, что бакинская нефть — все сгодится. Ну что, интересно?
— Интересно, — согласился я. — Товарищ майор, а можно их догнать?
— Кого это?
— Да взвод Гаевого.
— Так они ж час, как ушли. А в горах без привычки, сам знаешь…
— Я до войны альпинистом был.
— Что ж молчал? Альпинист им ох как сгодился бы. — Но майор тут же пригасил пыл: — Нет, не пущу. Сгинешь, а мне потом отвечай. Не положено человека одного в горы пускать.
— Зачем одного, сопровождающего дайте. Вон, Федулов, тот, что при бане, он же из взвода Гаевого. Вместе догоним. Это мое предложение почему-то развеселило сидевшего у стола незнакомого мне капитана, начальника штаба.
— Ну, попал, политрук, в яблочко! Ну, писатель, знаток человеков! Отдай ему Федулова, Виктор, а то рассобачился, стервец, при бане… Морду отъел. Небось сколько патронов в обойме — забыл. Политрук — горный человек. Нашу пехоту догонит.
— Ладно, убедили. Только так договоримся: в пекло не лезть. Дойдешь с ними до заставы, где взвод Размадзе сейчас на вахте. Подождешь там, пока Гаевой из разведки вернется. Иначе не пущу.
Поднялся, выглянул из землянки: — Федулова ко мне. Федулов тут же явился, полный рвения.
— Растоплять по новой? — Глянул понимающе в мою сторону, мол, ясно, кому легкого пару захотелось.
— Рубаху чистую надел? — поинтересовался Орлов.
— Так точно, товарищ майор.
— Ну так пойди, поменяй на старую… чтоб живым остаться. Через пять минут быть тут с полной выкладкой. Политрука поведешь.
— К… куды?
— Туды, вдогонку за взводом. И чтобы все — полный порядок: патроны, провизии на три… нет, на четыре дня. На двоих. ну, действуй!
4
И вот — Федулов впереди, я следом за ним — карабкаемся мы по узкой тропе. Далеко внизу остался лагерь. Наконец и он скрылся в тумане. Страшное это дело, когда в горах в двух шагах ни зги не видно. Кто знает, что впереди — поворот тропы или обрыв. Но вот туман рассеялся. Еще несколько метров подъема, и ровный слой облаков, словно зыбкое серое поле, остался под нами. На фоне яркого темно-синего неба засияли ослепительным блеском вершины, пока безымянные для меня. Впервые за все время обернулся Федулов — ушанка, брови, воротник покрыты инеем.