Лейтенант махнул чернокожему автоматчику, и «фольксваген» медленно двинулся дальше — к стоянке перед въездом на причал.
Рэйфлинт, занятый приемкой боезапаса, сухо кивнул поджарому человеку в сутане цвета комбинезонов ненавистных ему автоматчиков.
Бар-Маттай замер за спиной коммодора черной тенью…
Над пирсом и ракетными люками «Архелона» натянули огромный тент, чтобы прикрыть место будущей мистерии от спутников-разведчиков, если они появятся над гаванью вне известного контрразведке графика пролета. Под навес въехали автокран с эмблемой арсенала и первый грузовик. Но прежде чем черные автоматчики стащили с кузова черный брезент, коренастый майор потребовал у Рэйфлинта доверенность на получение ядерного оружия. Рэйфлинт отдал небрежным жестом листок, сложенный вчетверо, и повернулся к майору боком. Он принимал атомный боезапас еще старпомом на «Дрэгги» и ничего нового не ожидал увидеть, но все же волновался, ибо с этой минуты хищноглазый языческий идол с растопыренными крыльями и в самом деле становился громовержцем. Этого идола и то, что сообщало ему всеразрушительную силу, Рэйфлинт называл про себя именем бога войны и огня своих скандинавских предков — Тором.
Тор покоился в цилиндрическом футляре, напоминающем древнееврейский ковчег для хранения свитков. Серо-голубой ковчег был абсолютно прочен и надежен. В переднем его торце торчали влагопоглотительный патрон и перепускной клапан, чтобы уравнивать давление при воздушной транспортировке. В задней панели поблескивала клемма заземления. Ковчег спасал Тора от воды, воздуха, пыли, тряски, магнитных полей, перепадов давления и дикого — статического — электричества. Чтобы изделие ненароком не уронили, поднимая краном, по бортам футляра алели предупредительные надписи: «Ручки только для снятия крышки».
Автокран осторожно выгрузил на пирс первый пенал, и четыре черных сержанта встали возле него так, как обычно траурный эскорт становится возле гроба, — по углам. Они бережно сняли крышку и, ступая в ногу, отнесли его в сторону. Тор предстал солнцу и почтительным взглядам. Ярко-зеленое тело его резало глаза кроваво-алым пояском. С него аккуратно сняли красно-медный колпак, предохраняющий лобовую часть от случайных ударов. В самом центре тупого рыла проглянуло крохотное отверстие для уравнивания давления под водой, когда крышки ракетных шахт сдвигаются перед залпом в сторону. Отверстие прочищается специальной иглой — той самой, что черный майор чистил сейчас ногти в ожидании автокрана.
Рэйфлинт вдруг усмехнулся: по стальному черепу Тора ползла божья коровка. Трудно было придумать более резкий контраст: абсолютной сверхмощности и абсолютной беззащитности.
Кран наконец поставили на упоры и заземлили. И начался обряд, похожий на отпевание. Помощник арсенальского майора с книгой инструкций в руках пономарским голосом зачитывал наставление по осмотру и проверке ядерной боеголовки. Два юрких петти[2] выполняли все, что требовали строгие параграфы, быстро и педантично. Центр всеобщего внимания переместился на них, и тишина на пирсе сгустилась еще больше под пристальными взглядами многих глаз.
— Пункт первый. Осмотр корпуса на предмет царапин и вмятин, — скороговоркой читал помощник.
Оба петти едва не столкнулись лбами, отыскивая повреждения корпуса. Ни вмятин, ни царапин они не нашли. Боеголовка, отлаженная с точностью швейцарского хронометра, лоснилась маслянисто. В судный час планеты, отбитый стартовым секундомером, Тор в некой ведомой лишь его электронной памяти точке траектории разделялся на шестнадцать боеголовок, каждая из которых неслась к своему городу, как несутся к родным крышам почтовые голуби… При мысли о голубях легкая усмешка во второй раз тронула губы Рэйфлинта.
— Пункт второй. Отключить транспортировочную ступеньку предохранения…
Один из петти вставил в потайное гнездо штекер прибора-отключателя, раздался легкий щелчок, жало бойка перескочило на одну из семи предохранительных ступенек. Остальные шесть снимет сам Рэйфлинт, повинуясь личному приказу президента.
Наконец застропленный Тор медленно поплыл в воздухе к раскрытому люку первой ракетной шахты. Два арсенальных сержанта бережно придержали снаряд над обезглавленной пока ракетой, помогли ему мягко состыковаться с телом носителя, а затем, натянув белые перчатки, стали свинчивать «коня» и «всадника» длинными ключами-коловоротами.
— Почему так туго идет? — недоумевал чернявый сержант.
— Правило креста нарушаешь! Перекрестно завинчивай! — поучал его вездесущий майор.
— Правило креста? — переспросил вдруг Бар-Маттай, почти бесплотный в общей суете. — В чем его смысл?
Майор досадливо дернул щекой — не время для досужих разговоров, но все же пояснил:
— Стыковочные болты надо завинчивать в крестообразном порядке. Иначе от перекоса возникают напряжения…
— Благодарю вас.
Бар-Маттай бесшумно отступил в тень рубки.
Правило креста. Мир давно уже распят на перекрестьях прицелов. В тело Христа гвозди вбивались тоже крестообразно. Теперь болты — длинные, тонкие, то ли из титана, то ли из молибдена…
Пастор Бар-Маттай не был военным капелланом. Предложение Центрального духовного управления принять участие в походе атомной подводной лодки весьма удивило его, заставило долго решать, да или нет.
Бар-Маттай, в чьих жилах текла кровь самого воинственного народа древности — ассирийцев, ненавидел оружие. Он ненавидел кинжалы и сабли с тех пор, как курды вырезали всех женщин его рода. Он ненавидел пистолеты и ружья с тех пор, как отец и оба брата погибли в перестрелке с англичанами. Он ненавидел пушки и танки с тех пор, как единственный его сын был разорван немецким фугасом под Дюнкерком.
Бар-Маттай смутно догадывался, почему выбор ЦДУ пал именно на него — настоятеля хоть и столичного, но куда как скромного храма ассирийской общины. По генеалогическим документам корни рода Бар-Маттай тянулись к библейскому апостолу Матфею. Да и церковные службы пастор ассириец вел на языке Христа и своего детства — на арамейском, что привлекало в храм множество прихожан и любопытных из соседних кварталов. Это была бы неплохая реклама и для адмиралтейства, и для Центрального духовного управления — осенить новейший ракетоносец крестом потомка легендарного евангелиста.
Бар-Маттая даже затрясло от такого кощунства. Ночью, как всегда в трудные моменты жизни, он раскрыл наугад Библию и прочел строки о праведнике Ионе, пустившемся к берегам Ассирии в чреве китовом. Не полагаясь лишь на одну книгу, он достал из потайного шкафчика золотую фигурку древнего ассирийского божества Энку. Энку держал в руках весы с серебряной и медной чашами. На серебре пращур Бар-Маттая выбил слово «ги», на меди — «ля».[3] Обычно чаши пребывали в равновесии. Но стоило человеку, принимающему решение, сосредоточить взгляд на Энку, как через минуту—другую чаши начинали опускаться или подниматься.
Бар-Маттай утвердил взгляд сухих черных глаз на золотом челе Энку. Серебряная чаша дрогнула и медленно пошла вниз.
Бар-Маттай усмехнулся: «Если Голгофа не идет к Христу, то Христос идет на Голгофу».
Едва черная гвардия арсенала запрыгнула в свои грузовики и облегченные «доджи» вырулили за ворота с клыкастыми якорями, как взвыли сирены полицейских машин и гавань снова оцепили, но не автоматчики, а рослые парни в серых плащах и шляпах. Теперь они внимательно проверяли документы тех, кто был приглашен на проводы «Архелона».
Просторный пирс быстро заполнялся гражданскими чинами, репортерами, женщинами. С высоты рубочного руля, превращенного на время в крыло мостика, Рэйфлинт разглядел в толпе сухопарую жену своего старшего помощника Роопа, красотку Флэгги — подругу жизни старшего радиста Барни. Просто удивительно, как этому лысому увальню удалось отхватить такую девочку. Даже с восьмиметровой высоты видно, как длинны ее ноги. Матросы швартовой команды пялят на нее глаза так, будто им скомандовали «равнение на средину!».