— А я не настаиваю на сдаче, Матвей Георгиевич, — сказал следователь. — Саблин проник в закрытый мир и от одного к другому в этом мире может что-нибудь узнать об интересующих нас ценностях. Версия его соблазнительна и не стоит отказываться от нее.
Дверь Саблину открыл высокий старик, костлявый, но годами не согнутый, заросший седыми космами, торчащими из-под черной скуфьи. Одет он был, несмотря на припекавшее летнее солнце, в вывороченный дубленый полушубок, древний, как и его владелец, насквозь вытертый и заштопанный, неопределенного грязного цвета. Открыл он дверь одноэтажной дворницкой каморки с топившейся русской печью. На Саблина пахнуло затхлым и жарким пылом.
— А ведь я к вам, отче, не знаю, как именовать вас. Послал меня отец дьякон. Поговорить надо.
— Это можно, — сказал старик. — Я с властями в мире живу.
Он вышел на улицу, указав на стоявшую под окном дворницкой такую же доживающую свой век скамью — покосившуюся, щербатую.
— Жарковато тебе будет, товарищ начальник, у меня в идо-ловом капище. Я его сейчас под баньку сотворяю.
— Я вас ненадолго задержу, отче, — извинился Саблин.
— Так и зови, — подтвердил старик. — Для отца Панкра-тия рылом не вышел: звание не то. А Панкрашкой вроде бы и неловко: все-таки дьячок. А ты хорошо говоришь, товарищ начальник. Вежливо. По-церковному.
— А почему вы меня называете «товарищ начальник»? Я же не в форме.
— Я тебя и в форме видел, когда ты в собор приходил.
— Память у вас хорошая?
— Как скажешь. Что в старину было — помню. Что вчера — могу и забыть.
— Отца Серафима помните?
— Еще бы. И службы его, и домашность. Каждый денек, с ним проведенный. Бывало, придем с обедни, он перед трапезой и мне свое слово скажет. И я от него говорить по-евангельски научился, а проповеди свои он при мне писал и мне читал их, всегда спрашивая: от ума или от души? Вот отец Никодим не спросит: у него все от ума. Жесткое слово у него, монашеское. А отец Серафим в миру жил. Бога славил, но и людей не забывал.
— Тяжело было ему с Марьяной расстаться? — спросил Саблин.
— Страдал. Что ж поделаешь, когда указ его преосвященства был таков. Наш архиерей — старых дум человек. Но человек. И быть бы отцу Серафиму в другом приходе, ежели бы владыка не сжалился.
— Хороша жалость, — усмехнулся Саблин. — С любимым человеком порвать, отца у ребенка отнять…
— Не может священник вторично жениться — не дозволяет устав. Был грех у попа? Был. Ну и пришлось отмаливать.
— А на чей счет Марьяна жила? Запевала в церковном хора — невелики доходы. А ей ребенка растить.
— Вырастила. Я каждую неделю то подарки, то деньги возил.
— Дорогие подаркн-то?
— Недешевые. Не любил дешевки покойный. Ребенку игрушки или носильное, ей подчас сережки или перстенек. А ежели часы, то с браслетом. Не жалел денег протоиерей.
— Он, говорят, и умер у вас на руках?
— Воистину так. Исповедался у отца Никодима и за Марьяной послал. А ее дома не было — где-то в очереди стояла. И Катюшка из школы еще не пришла. Ну и потопал назад, чтобы еще живым человека застать. Прихожу, а он уже кончается. Приподнял я его, поцеловал в лоб по-христиански, он и умер у меня на руках.
— А он не советовался с вами, как дочь свою обеспечить?
Псаломщик задумался, вспоминая. В старческих глазах его с большими зрачками — должно быть, болел глаукомой — отразилось радостное сочувствие.
— Был разговор, припоминаю. — сказал он. — Даже два. Один раз, когда Марьяна приходила, он при мне ей сказал: о деньгах, мол, не тревожься, я свой вклад на сберкнижке откажу на твое имя в завещании. Ну, а кроме того, подарок на будущее. Вот в Загорск съезжу…
— Почему в Загорск? — перебил Саблин.
— К профессору какому-то. Ведь духовная академия у патриарха в Загорске.
Старик рассказывал так медленно, что Саблин опять не стерпел — прервал:
— А зачем к профессору?
— Посоветоваться. О чем? Не знаю — не спросил. Неловко было в чужую душу с назойливыми вопросами лезть. А второй разговор об этом был уже в преддверии смертного часа его. Начался сердечный приступ. Я ему горчичники на грудь и на спину поставил, капли от сердца дал. Отошло. Выпил он холодного чаю с лимоном и говорит: «Есть у меня сокровище, Панкрат. — Так и сказал: сокровище. — Никому, — говорит, — не открываю — что. И тебе не открою, хоть ты и человек верный. Но Катю я на всю жизнь обеспечу». А я его все хозяйство знаю: нет у него никакого сокровища. Думал, гадал о сем — так и не догадался.
Саблин дрогнул, как от удара. Сокровище! Вот откуда попало оно в язык Михеевых, от которых услышала это слово проходившая мимо окон свидетельница. Значит, прав он, предполагая корыстный мотив преступления. Значит, сокровище все-таки существует, где-то далеко и хитроумно запрятанное. Но чтобы найти его, надо прежде всего знать или хотя бы предполагать, что это такое.
— Может, подружки Марьяны знают? — вырвалось у Саблина.
— Не было тогда у нее подружек, — погасил эту надежду старик. — Отец Серафим не любил бабьего трепа.
— А ездил протоиереи в Загорск? — словно ощупью пробивался к загадке Саблин.
— Ездил. За месяца два перед смертью. Довольный приехал. Даже веселый.
— Не рассказывал вам о своей поездке?
— Не. Даже вроде бы совсем затаился.
— И вы не расспрашивали?
— Мое дело маленькое. Я не духовник. Да и у отца Серафима, ежели он молчит, слова не выпросишь. Строг и взыскателен ко всему причту был. К тем, кто причислен.
— А я к вам за этим и пришел, отец Панкратий, — со вздохом высказал Саблин. — Чтобы побольше узнать о сокровище. Кто хранит, где хранит и что хранит?
— А ты самого протопопа спроси.
— Серафима? Нехорошо так шутить, отец Панкратий, — укоризненно сказал Саблин.
— А я не шучу. Последние месяцы перед смертью покойный начал дневник вести. Каждый денек в школьную тетрадь записывал.
— А где дневник?
— У нового протопопа спроси. У отца Никодима. По воле покойного, я тому эти тетрадки и отдал.
Протоиерей встретил Саблина сухо, даже не поднявшись с кресла. Он читал. Не улыбаясь, отложил в сторону книжку и снял очки в золотой оправе.
— Перечитываю классиков, — признался он. — В данном случае Алексея Толстого. По телевизору показывают «Хождение по мукам». Это, по сути дела, фильм о прошлом нашего государства, каким его видят авторы фильма. Вот мне и захотелось вспомнить, каким оно выглядит в первоисточнике.
— Каждый человек по-своему видит прошлое, — заметил Саблин. — Мне тоже иногда хочется на него взглянуть. Для этого я и пришел.
— Объяснитесь.
— Ваш предшественник, отец Серафим, за несколько месяцев до смерти завел дневник. Мне удалось выяснить, что сохранилось несколько школьных тетрадок и что находятся они у вас.
— Допустим.
— Я должен изъять их у вас.
— Вы из милиции?
— Из уголовного розыска.
— Протоиерей Серафим никогда не был и, к счастью, уже не будет под следствием, повысил голос протоиерей.
— А если под следствием кто-то другой, кого могут уличить или оправдать эти записки?
— Не вижу таких в его окружении. Нет о них ни слова и в его дневнике.
— Я прочту его и соглашусь с вами, если вы правы. — А если я не дам вам эту возможность?
Саблин улыбнулся.
— Вы служитель церкви, отделенной от государства, — сказал он, — но, как гражданин этого государства, вы обязаны оказывать ему всяческое содействие.
Отец Никодим, не отвечая, подошел к стенке с книжными полками и с верхней вынул втиснутые меж книгами три школьные тетрадки. Ему было явно жаль расставаться с ними.
— Не понимаю, — проговорил он недоуменно, — зачем вам понадобились записки священника? Ведь это же чужой вам мир, свои радости и печали, свои заботы и прегрешения. Я читал их, как исповедь покойного, а тайна исповеди для меня священна.