— Да, — вяло ответила Ирина Михайловна.
— Ну и прекрасно. Я вам буду звонить.
В трубке послышался отбой, а Ирина Михайловна все продолжала держать ее около уха, словно надеясь, что сквозь короткие гудки прорвется этот ровный низкий мужской голос и скажет с усмешкой: «Ну что, старуха, здорово испугалась? То-то. Ну не боись, пошутил я». Однако чуда не происходило, и Лисицкая медленно, все так же держа трубку в руке, опустилась на плюшевый пуховичок, что уютно примостился около телефонного столика. Надо было обдумать все это, понять, в конце концов, предпринять что-то. Но что? Что-о-о?! Она с размаху швырнула трубку на рычажки, заорала:
— Мать!
Взлохмаченная, с помятым ото сна лицом, в цветастом неряшливом халате прибежала Софья Яновна, спросила испуганно:
— Чего ты, Иришенька?
— Мать… — Ирина Михайловна закрыла лицо рукой, какое-то время сидела молча, потом подняла голову, ее красивый рот сжался в тонкую, жесткую линию, она пристально посмотрела на Софью Яновну, спросила, почти не разжимая губ: — Мать, у кого брошь?
Ожидавшая услышать все, что угодно, но только не это, Софья Яновна дернулась словно ужаленная, халат распахнулся, открывая под собой не менее грязную, заношенную ночную рубашку, подскочила к дочери.
— Ишь ты!.. Брошь ей! Я-то думала, что случилось, а она…
— Мама, послушай… — Ирина Михайловна, пытаясь взять себя в руки, закусила губу, сказала тихо: — Послушай, мама, случилось несчастье, вернее… может случиться, если его не предотвратить. Понимаешь, и ты и я можем остаться без этой броши. Поверь мне.
От этих слов и тона, каким они были сказаны, Софья Яновна притихла, испуганно посмотрела на дочь.
— Ты хочешь сказать, что ее… — Она испуганно вытаращила глаза, замолчала и словно выдохнула: — Что ее могут украсть?
— Да. Да, да! И пойми, дорога каждая минута! — закричала Ирина Михайловна. — Если эта брошь у тети Лизы, так надо немедленно, на такси, на чем хочешь мчаться туда. Можешь перепрятать ее куда угодно и кому угодно, но главное — спасти. Мать, паучок у тети Лизы?
— Да, — почти неслышно ответила Софья Яновна и закрыла лицо руками. Ее сухонькие плечи вздрогнули, и она зашлась надрывным плачем.
XI
Казалось, что этой жаре никогда не будет конца. Вот уже который день подряд на небе не было ни облачка, раскаленное солнце безжалостно жгло изголодавшуюся по дождю землю, и если бы не заботливые руки одесситов, которые самозабвенно поливали деревья, газоны, цветы и кустарники, то… Даже пересытившиеся жарой отдыхающие, все чаще и чаще поговаривали о дожде, но он все не шел, и горожане, измочаленные этой невыносимой пыткой, с нетерпением ждали вечера, чтобы хоть немного подышать свежим воздухом. Но и вечер не приносил желаемой прохлады.
На Привозе, что раскинул свои торговые ряды почти в самом центре города, несмотря на послеобеденную жару, было все так же шумно. Расторопные торговки звонкими, крикливыми голосами рекламировали свой товар, заламывая порой такую цену, что Саша Пашко только вздыхал, краем уха слушая весь этот несмолкающий торг, и удивленно качал головой: в пору его детства, когда приходилось самому приторговывать пойманными в море бычками, все это стоило гораздо дешевле.
— Бычки, бычки!.. — на весь Привоз рекламировала свой подтухший товар толстая голосистая одесситка. — Свежие бычки!
— И почем же? — изредка спрашивал кто-нибудь.
— Три рубчика десяток, — не моргнув глазом, отвечала торговка.
— Ого! — удивленно вздыхали любители черноморских бычков и тут же отходили, пытаясь найти что-нибудь подешевле.
А вслед неслось:
— Ишь ты, «ого»! А чего ж ты думала, я тебе ее даром отдам? Ишь дурней нашла. Да ты ее, рыбку-то, пиды спымай, а потом уже и «ого» говори. Бычки, бычки! Кому свеженькие бычки!
Пашко, третий день дежуривший на Привозе, как музыку слушал весь этот неутихающий гомон, и в памяти будто наяву всплывала его босоногая Одесса, мама, с ее жилистыми, натруженными руками, отец, пропахший запахами послештормового моря, кефали, свежепотрошенной рыбы. «Господи, — думал Пашко, — да скажи кому-нибудь в ту пору, что десяток подтухших бычков будет стоить три рубля!..» Он улыбнулся этой нелепой мысли и представил, как над таким хохмарем смеялась бы вся Одесса.
От этих воспоминаний потеплело на душе, Саша улыбнулся, прислонился к табачному киоску и, как кот на солнышке, прищурил глаза. Захотелось забыться и не думать ни о чем: ни о валютчиках, ни об Акуле, ни о Петухе, которого надо было во что бы то ни стало взять с поличным. Пашко уже третий день «вел» его, а результата никакого. Правда, вчера Петух долго торговался с каким-то грузином, и Пашко уже думал, что у них произойдет сделка, но они вдруг неожиданно расстались. Грузин пошел к «толкучке», а Петух сел на трамвай и поехал домой.
Неожиданно Саша почувствовал, как кто-то пристроился рядом с ним.
— Батник нужен?
— Сколько?
— Полтинник.
— Гуляй, — тихо ответил Пашко. Он приоткрыл один глаз, посмотрел на торгаша: длинный худой парень с лицом, усыпанным прыщами, стоял сбоку от него и лениво жевал жвачку.
Неожиданно торгаши зашевелились, кто-то громко сказал: «Мент!» — и Пашко увидел, как засуетился Петух, уже с полчаса околачивающийся здесь.
«Молодец, Федорчук, вовремя сработал», — мысленно похвалил лейтенант постового. Вчера, после того как Пашко «проводил» Петуха, он сразу же поехал в управление, и после его доклада было выдвинуто предположение, что сегодня должна совершиться сделка, и Петух наверняка будет с валютой. По его же реакции на появление милиционера можно будет определить, «пустой» он или нет.
Забеспокоился и парень с батниками. Подхватив большую спортивную сумку, кивнул торопливо:
— Отвалю покаместь.
Пашко проводил глазами удаляющуюся нескладную фигуру, осмотрелся. Торгаши рассосались, многие перекочевали на другую сторону. Петух, никогда не скрывавшийся при появлении дружинников или милиции, на этот раз тоже маячил вдалеке.
«Ага, голубчик. Значит, покупателя ждешь. И монета с тобой. Иначе зачем бы прятаться?» Лейтенант поспешил к телефонной будке.
— Нина Степановна? Докладывает Пашко. Засек на Привозе Петуха. Похоже, что товар при нем и ждет покупателя.
Через лобовое стекло оперативной машины было видно, как засуетился, занервничал Петух, когда на трамвайной остановке показался среднего роста, плотно сбитый мужчина с огромной кепкой на голове, которую почему-то называли «аэродромом». Петух, зыркнув по сторонам и, по-видимому, не увидев опасности, быстро подошел к нему, что-то стал объяснять, размахивая руками.
«Ишь ты! — удивилась Гридунова. — Действительно на петуха похож».
— Нина Степановна, — паренек из комсомольского оперативного отряда, который последние дни работал вместе с Пашко, тронул Гридунову за плечо. — Это тот самый, что вчера торговался.
Опять о чем-то заспорили Петух и покупатель. Потом они неожиданно успокоились и Петух начал что-то объяснять, для верности вычерчивая носком ботинка какие-то линии на асфальте. Грузин утвердительно кивал головой.
— Вроде бы назначает место свидания. Петя, посмотри, где Пашко, — попросила Нина Степановна шофера.
— А вон он, на солнышке греется.
— Коля, давай быстро к нему и скажи, что если Петух и покупатель разъезжаться будут, то пускай он следует за покупателем на второй оперативной машине. Ясно?
— Ясно, Нина Степановна.
Петух, прочертив на асфальте последнюю линию, о чем-то спросил грузина. Тот ответил, они ударили друг друга по рукам и быстро разошлись в разные стороны.
Через стекло было видно, как Петух своей прыгающей походкой почти подбежал к обочине тротуара, подняв руку, начал «голосовать». Свободных такси не было, частники не останавливались, и он, то и дело поглядывал на часы, поднимал руку перед каждой легковушкой.