От всего этого веяло одиночеством и бедностью, и Монгол сначала далее остановился в растерянности, подумав, уж не надула ли его Ирина.
Первый беглый осмотр за окнами и в буфете ничего не дал. Изредка Монгол выглядывал в окошко и, убедившись, что хозяйки еще нет, продолжал все так же методично, не пропуская ни одной расщелины в стенах, искать то единственное место, где должен был храниться бесценный «паучок». Прошло, наверное, не менее часа, Монгол уже перебрался к самому дальнему углу, от которого вела дверь в маленькую, с одним узеньким оконцем кухоньку, как вдруг, будто что подтолкнуло его, рванулся к окну, осторожно выглянул из-за шторки.
В калитку входила Софья Яновна, мать Ирины.
Остолбеневший в первую секунду, Монгол резко качнулся от окна, бесшумно отпрыгнул к двери, выскользнул в сени. Он заранее приметил место, где можно было бы скрыться в случае чего, и теперь, быстро поднявшись по рассохшейся, грубо сколоченной лестнице, нырнул в приоткрытую чердачную дверцу.
«Черт! Откуда она здесь? Случайно приехала или Ирка навела? А зачем бы ей это? Неужели про этого барыгу пронюхала?» Вопросы один за другим лезли в голову, и он не мог ни на один из них ответить.
Вскоре вернулась и хозяйка дома. Увидев гостью, защебетала, засуетилась, начала хлопотать по хозяйству, чтобы накрыть стол. Однако Софья Яновна резким, визгливым голосом оборвала ее, спросила грубо:
— Где брошь? Она же в шкафу лежала.
Затаившийся около лючка Монгол, услышав про брошь, невольно сжался.
— Да дэжь ей быть, риднинька ты моя? — мягко сказала хозяйка. — Перепрятала я ее малость. — И тут же пояснила: — Плимянник туточки как-то приезжал, я ее и сховала от греха подальше. В сенцах она, в сенцах… Под стрехой. Погодь маненько, я пошукаю.
Старушка вышла в сени, откинула от стены сваленный в кучу хлам и, подставив себе табуретку, вытащила из щели маленькую коробочку, завернутую в цветастую тряпицу.
Подавшийся вперед Монгол увидел, как Софья Яновна открыла коробочку и достала засверкавшую в полутьме бриллиантовую брошь. У него перехватило дыхание, и он подался было вперед, но вовремя одумался и откачнулся подальше от люка. Теперь оставалось только ждать наиболее удобного момента. Монгол прикрыл глаза и услышал снизу горестный полушепот:
— Ах Софка, Софка! Сгубила тебя жадность. Неужто все это на тот свет унесешь?
— Заткнись! — оборвала ее Софья Яновна. И тут же спросила: — На Одессу скоро поезд?
— Скоро, — ответила сестра и попросила тихо: — Може, погостюешь трошки?
— Извини, некогда, — отрубила Лисицкая и засобиралась домой.
Монгол дождался, когда они выйдут из дома, все так же бесшумно спустился с чердака и, удостоверившись, что его никто не видит, выскользнул через окошко во двор. Надежно прикрытый добротным париком, которым снабдила его Ирина, он спокойно дошел до станции, дождался, когда Лисицкая села в поезд, и, сунув проводнику пятерку, почти на ходу вскочил в следующий вагон. В Одессе он незаметно проводил ее до дома и, убедившись, что она по пути ни к кому не заходила, а следовательно, «паучок» при ней, спокойно отправился в свое логово, решив завтра же во что бы то ни стало заполучить брошь.
XIII
Проектный институт, где работала Наталья Сербина, помещался в вытянутом по фасаду пятиэтажном здании. Спросив у заспанного вахтера, как найти двадцать третью комнату, Гридунова поднялась на второй этаж и, рассматривая таблички, прикрепленные на дверях, пошла по коридору. У двадцать третьей комнаты остановилась, раздумывая, как лучше поступить. Можно было бы, конечно, зайти к начальству этого института и, предъявив удостоверение, официальным путем вызвать Сербину, а заодно и потребовать на нее характеристику. Валюта, которую та передала Рыбнику и клочок газеты, где со знанием дела был расписан валютный курс, давали право на это, но… Оставалось одно-единственное «но», которое Гридунова никогда не могла переступить, — она не ставила под удар человека до тех пор, пока точно не убеждалась в его виновности. А по поводу Сербиной она еще не могла сказать конкретное «да».
Из соседней комнаты вышли две молодые женщины, остановились, оживленно доказывая что-то друг другу.
— Извините, — сказала Нина Степановна, — мне нужна Наташа Сербина. Не могу найти ее.
— Так вот же она здесь работает. — Одна из женщин показала на приоткрытую дверь и тут же крикнула: — Сербина! На выход!
— Иду, — ответил мелодичный женский голос, и через минуту в дверях появилась высокая девушка лет двадцати пяти. В простеньком цветастом платье, легко охватывающем ее стройную фигуру, в отечественных туфлях, она меньше всего напоминала человека, хорошо знающего валютный курс. За долгие годы работы в милиции Нина Степановна убедилась, что, как бы истинный валютчик ни скрывал свое лицо, хоть одна черточка, пусть даже незаметная для постороннего глаза, но будет работать против него. Здесь же все было чисто.
— Здравствуйте, — Гридунова встала между женщинами и Сербиной. — Это я вас вызвала. Давайте отойдем в сторону.
Сербина недоуменно пожала плечами, кивнула согласно.
— Если так надо… Не понимаю.
— Я вам сейчас объясню. — Отойдя от женщин, Нина Степановна достала из сумочки удостоверение, предъявила его Сербиной. — Старший инспектор Гридунова. Нина Степановна. А вы — Наталья…
— Юрьевна, — подсказала Сербина. До этой минуты безмятежная и спокойная, она за какую-то секунду неузнаваемо переменилась. Ее красивое лицо сжалось, стало бесцветным.
Уловившая эту перемену, Нина Степановна хмыкнула про себя: «Ишь ты! Рыбник-то не соврал. А я, видно, нюх теряю».
— Наталья Юрьевна, я не хотела тревожить ваше начальство, сначала нам самим с вами надо разобраться кое в чем. Вы бы не могли отпроситься до конца рабочего дня?
— Да, да, сейчас, — заторопилась Сербина. — Одну минуту.
Заскучавший было Епифаныч, открыл заднюю дверцу машины, окинул оценивающим взглядом Сербину, спросил:
— Куда, товарищ майор?
— В управление.
Сникшая Сербина встрепенулась, рывком повернулась к Гридуновой.
— Зачем?! — вырвалось у нее.
— Надо разобраться, откуда вы достаете валюту.
— К-какую валюту? — едва слышно спросила Сербина.
— Давайте не будем водить друг друга за нос, Наталья Юрьевна. — Гридунова устало растерла виски, посмотрела на часы. — У меня сегодня был страшно тяжелый день. Вы Рыбника знаете? — спросила она.
— Да.
— Что вы можете рассказать о нем?
— Ну-у, — Сербина замялась, потом сказала: — Что о нем говорить? Жалкий, безвольный, по уши влюбленный слизняк.
— Он что, в вас влюблен?
— Нет, что вы. — Сербина кончиками пальцев притронулась к вискам. — Ирину он любит. Извините, я таблетку выпью. Голова разболелась. — Она открыла черную лакированную сумочку, достала анальгин, выпила таблетку.
— А кто она, эта Ирина? — спросила Гридунова.
— Да как вам сказать… Красивая, очень эффектная женщина. На нее порой даже девчонки засматриваются. Она директором ресторана на «Крыме» работает.
— Лисицкая?.. — невольно вырвалось у Гридуновой, и она внимательно посмотрела на Сербину. — Наталья Юрьевна, то, что вы говорите, очень серьезно. Вы, случаем, не пытаетесь ее оклеветать?
— Нет. Что вы! Я правду говорю, — заторопилась Сербина. — Пусть меня накажут, пусть, но эту гадину я ненавижу. Ненавижу! Это она, она исковеркала мне жизнь… — Ее плечи затряслись, заплаканное лицо сжалось, стало некрасивым. — Пусть ей тоже будет плохо.
— Что-то не совсем понимаю вас. — Гридунова достала платок, протянула его Сербиной. — Успокойтесь. Петя, — тронула она притихшего шофера за плечо, — поставь-ка машину в тихое место да погуляй немного. Через полчаса придешь.
Когда Епифаныч прижал «Волгу» к тротуару и вылез из машины, Нина Степановна повернулась ко все еще хлюпающей носом Сербиной.