Ветер будто взбесился, сек дождем. Антон старался прятать лицо, и, хотя плащ-накидка, отдававшая чужим прогорклым запахом, была натянута на голову, вода с подбородка просочилась к животу, было холодно, сыро, кровь толчками билась в висках, и при одной мысли, что ползешь в темноте неизвестно куда, и, где тут, на разгвазданной земле, вдруг оборвутся- эти толчки и ты останешься лежать с пулей в башке глазами к небу, тело вдруг тяжелело, наливаясь тяжким отчаянием. Но он продолжал ползти на хриплое впереди во тьме дыхание Богданыча.
— Может, подождать рассвета, чтоб не вслепую, — прошептал Борис, когда все сползлись в кучу.
— Как раз и пощелкает, как воробьев, — огрызнулся Васька, опасавшийся за свою ногу, — прорываться на свету нужна скорость, с ногой не побежишь.
Каждый понимал, что без броска уже не обойтись. Ефрейтор напряженно вглядывался в сторону, петлявшей к лесу траншеи, даже палец выставлял, словно бы прикидывал расстояние. Позиции немцев угадывались по редким вспышкам и огненным струям, летевшим в сторону нашей передовой.
— Смотри! — вдруг прошептал Васька, показывая назад и в сторону. Там началась какая-то возня, сквозь приглушенный рокот моторов слышался говор, отрывистые команды, мелькание фонарей, скрежет, скрип…
— Вижу…
— Огневые ставят для пушек. И проволоку потянули, точно, ослепнуть мне, япона мать. Вторая линия…
В шуме дождя слышно было тяжелое, дыхание, теперь всем было ясно: они оказались между немцами как в западне.
— Вот так, значит, — сказал Донченко, зайдясь надсадным кашлем курильщика, все затаились, пересиливая паузу. — Траншея вон та, — он указал пальцем в сторону леса, и было непонятно, что он там мог различить, — не сплошная, вон ее начало, где МГ пуляет. Запасная, должно быть, отсечная. — Голос его засипел отрывисто, жестко. — Стреляют редко, дежурно, остальные, надо думать, спят. Автоматы, у нас трофейные, накидки тоже проскочим прямиком. Иного выхода нет. Ясно всем?
— Ага… — Антон не сразу сообразил: пройти по вражеской траншее сквозь немцев? Спину прожег озноб.
— На всякий случай немецкий кто знает?
— Я знаю, правда, неважно, — машинально обронил Антон, весь оцепенев при мысли снова попасться немцам.
— Сойдет. Вдруг окликнут, вякнешь что-нибудь. Посмелей! Абы проскочить… Ну вот, что-то курить охота, а нельзя, — тихонько засмеялся ефрейтор., и это было так неожиданно, и нелепо в этой нахлынувшей смертной темноте. Похоже, Богданыч успокаивал их, а может, и самого себя. — Ладно, вырвемся — подымим… Слушай приказ. — Он чуть помедлил, словно собираясь с силой: — Ползем до траншеи и по ней гуськом, Антон первым. Васька, держись за меня, душа вон. Борис замыкающим. Пошли…
Он не дал им опомниться.
Отрезок этой ветровой расхлябанной тьмы одолели где ползком, где впригиб на одном дыхании, хотя и без особой спешки — Богданыч берег Ваську. У самого схода в траншею, светлевшую песчаным дном, слетели страх и усталость, все существо Антона словно стянуло отчаянным горячим жгутом. Сильный пинок Богданыча — и он съехал первым, ощущая за спиной почти неслышный шорох сапог.
Траншея шла зигзагами, что-то темное, сторонясь, прилепилось к брустверу, он отметил про себя — немец, часовой, должно быть, принял за своих разведчиков. Темнота плыла в глазах, сердце как в тисках. И снова мутным пятном чье-то лицо, в сигаретной вспышке офицерский погон. Мимо… Позади чуть запоздалый оклик, похожий на пароль, что именно, не понял. Оглянувшись, Антон успел заметить метнувшийся наземь огонёк сигареты, подумал: “Влипли”, — рванулся, пошел, почти побежал, слыша за собой учащенный топот, горластое: “Хальт!” Выстрел. Пауза, и вдруг разорвавшие темень выстрелы. Но он уже выскочил из траншеи и рвал по кустарнику, подлеску, слыша за собой суматошную пальбу, топот, чей-то короткий стон. Уже в лесу, неожиданно оскользнувшись, полетел в какую-то ямину с водой, сверху навалилось. Ругань, стон, срывающийся хрип Богданыча: “Держись за меня, сатана, крепче”. И опять неслись меж деревьями, сквозь хлесткий как проволока кустарник теперь уже вслед за Богданычем, тянувшим на себе ковылявшего Ваську.
Антон подхватил его под другую руку, и снова куда-то ползли где на пузе, где на четвереньках. Наткнувшись на редкие отсветы костров среди мертво поблескивающей танковой брони, резко свернули влево, скатились под заросший ельником склон. Уже непонятно откуда доносилась растревоженная стрельба -” позади, возле танков, тоже завозились, заорали в переклик. Может быть, еще не поняли, что к чему, через две-три минуты поймут и тогда пойдут чесать лес.
— Быстрей, — хрипел Донченко, — нажимай!
В какой-то заглохшей, вонючей водомоине Богданыч, словно не чувствуя опасности, замешкался, возясь со стонавшим Васькой, слышался его горячий шепот:
— Ну что, невезучий? Что с ногой?
— Болит.
— Растянул, видать… лодыжка в порядке. Терпи!
И в ответ тоскливый всхлип, отчаянное Васькино бульканье, похожее на икотный смех:
— Брось меня, бросьте… сил нет. Вернетесь, схороните… Тут место приметно. Иначе всем каюк.
— Щенок! Брось его… Оставался бы там!..
Старик возился, хрипя, с Васькиной ногой, стягивал чем-то, скрипел зубами. А в стороне уже сыпался по кустам трескучий огонь, оживала тьма в резких горловых командах, мечущихся посверках фонарей. Казалось, нервы не выдержат этой маеты.
— А что, он прав… — пробормотал Борис.
В самом деле медлить было бессмысленно. Или уж оставаться всем… Но язык не повернулся поддакнуть Борьке…
— А я вас не держу, ребятки, — отозвался Богданыч, — мотайте с богом. Автомат один оставьте, все одно не поможет, а я с ними тут поторгуюсь. С первого дня мы с Васькой… А, фотограф? Помнишь Сож?
— Не трави душу…
Будь оно все неладно. Антон вдруг почувствовал тупое безразличие ко всему, смертельную усталость. Сделано все, что можно… Залечь тут с автоматом и ждать конца. Скорее бы, что ли. Он вспомнил про фляжку с остатком дядькиного спирта, протянул Богданычу.
— Держи, пусть глотнет.
— Ага… Всем лежать. Без звука. Васька, застонешь, удушу… Без команды не стрелять…
Мимо них к опушке бегом протопали немцы, еще какая-то группа прошла у самого края. Остановились, видимо, вглядываясь во тьму.
Гулко на весь лес бухало сердце, палец онемело прилип к спусковому крючку, страшным усилием воли Антон отвел его, вжался в сырую травянистую мякоть, дернулся от треска очередей — пули заплюхали по лопухам, по вязкой жиже болотца. Еще и еще, свистнуло возле уха. Затылком чувствуя летящий свинец, уткнувшись лицом в грязь, ждал конца… Команда, топот, ближе… нет — в сторону. Бух-бух-бух — рвалось внутри и вокруг.
И затихающие вдали голоса.
— Пронесло… — прошептал Богданыч, снимая плащ-накидку. Крякнув, перекатил на нее Ваську. Антон ощутил в руке жесткий конец брезента. — Переждем трохи… Так… Ну потащили.
Тащили волоком по кустарнику, через лесные завалы и бочажины, то и дело останавливаясь, прислушиваясь в ожидании окрика.
— Берем правей, в гущу, — просипел Богданыч. — Они подумали — разведка. Значит, заблокируют путь отхода. А мы подадимся западней, а там куда вывезет.
Как он мог в предрассветной тьме чащобы разобраться, где восток, где запад, было неясно. Оставалось положиться на его солдатское чутье. Дважды натыкались на какие-то машины, замерев, пробрались мимо фургонов с медленно шагавшим часовым у костерка, взяли в сторону. Ползти надо было чуть слышно, подтягивая палатку. И снова шли как заведенные, пошатываясь, волоча ноги.
— Все, — не выдержал Васька, кувыркнувшись наземь, — обопрусь и пойду, только не шибко.
Но Богданыч молча остервенело уложил его на прежнее место.
Чуть передохнув, потащили палатку с притихшим Васькой, выбирая дремучие, забитые сушняком ложбины. Короткие, приглушенные лесом всплески автоматных очередей доносились то сзади, то сбоку, удалялись, возникали снова. Руки, державшие конец накидки, ватно соскальзывали, в ушах шумело.
Васька снова на земле и уже не поддался уговорам, сказал как отрезал: