…Вот он, долгий летний вечер с зеленоватым послезакатным светом, первой россыпью звезд, лесными запахами, с его таинственным и тревожным молчанием, которое заставляет нас прислушиваться к каждому шороху, всматриваться в каждый куст, в каждую колдобину, в каждую тень.
Стемнело так, что я не различал лиц шедших со мной. Мы благополучно миновали нейтралку. Было нас четверо. Вот и квадрат, где должна была располагаться батарея тяжелых минометов и который казался таким маленьким на карте.
Перед нами было чистое поле, за полем — лес, ничем не примечательный, и мы решили ждать. Заговорит же, наверное, немецкая батарея. Должна заговорить, не провалилась же она сквозь землю. Мы лежали в высокой траве и посматривали на часы. Рядом со мной — Скориков, дальше — Устюжанин и Воронько. Тишина. Над самыми нашими головами прошелестели крыльями три утки.
— Хорошо замаскировались, — заметил вполголоса Воронько. — Даже утки за своих принимают.
— К отлету готовятся небось, — сказал я. — Сезон скоро охотничий, бывало, в это время дичь в стаи сбивалась.
— После войны все по-другому будет, — возразил Устюжанин. — Утки будут прямо на мушку садиться.
— Тише! — осадил Скориков.
— Чего тише-то? Все равно тут мы одни — и никаких минометных батарей, — услышал я досадливый шепот Устюжанина.
— А пусть бы она провалилась, — хохотнул про себя Воронько, — кто ж против этого?
— Там дом, у самого леса… — сказал я.
— В лесу-то она не может стоять, братцы, — сказал убежденно Устюжанин.
— Черт ее знает… А может быть, и может, на поляне, — возразил Скориков — Вот возьмет и встанет. Но самое ей место на опушке. — Он зябко передернул плечами, повернул ко мне загорелое лицо, и я понял, что он рад был бы моему совету, но я в смущении отвел глаза: не знал, не мог сказать нужных слов.
— Уж не напугали ли мы ее, братцы?
— Она, Воронько, твою самокруточку за гвардейский миномет посчитала.
— Зубоскаль, зубоскаль, на том свете нам это зачтется, — отвечал Устюжанину Воронько. — К дому бы пробраться…
— Я пойду, — сказал я.
— Но только со мной вместе, — добавил Скориков. — Устюжанин, Воронько остаются здесь. Старший — Устюжанин.
Мы поползли и через несколько минут были у изгороди палисадника. Это был просторный рубленый дом с двумя сухими светлыми комнатами. Его охраняли высокие сосны вперемежку с елями.
— Вот это хоромина! — прошептал я. — Тут можно целую роту разместить.
От леса тянулась к дому широкая полоса кустарника с тропинкой посередине.
— Давай проверим, куда тропа ведет, — приглушенно сказал Скориков.
По кустам рядом с тропинкой мы добрались до самого леса, потом вернулись. Обошли дом кругом. Ничего особенного. Раздолье, свежая трава почти до пояса, желтые цветы, и на них гудят коричневые шмели… Серые кузнечики стрекочут на самом крыльце.
— Ладно, — сказал Скориков, — давай-ка на чердак! С чердака виднее!
Мы поднялись по деревянной лестнице, которая лежала на вытоптанной траве под самым лазом и которую приставили к степе Лейтенант — впереди, я — за ним.
С чердака внимательно осмотрелись. Скориков обнаружил просеку, идущую в глубине леса.
— Вот, Валя, по ней и пойдем, когда стемнеет!
Я отошел от лаза, вглядываясь в полусумрак, окаймленный стропилами и конусом крыши. И вдруг замер: под крайними, удаленными от нас стропилами, на тяжелой деревянной поперечине лежал человек… девушка. Как будто открылся совсем иной, фантастический мир, и сердца не принимало его, а разум говорил: он, этот мир, существует, это не миф, не сказка, вот он, смотри внимательнее… Девушка была похожа на Наденьку На лице и обнаженном теле ее ко было крови, лицо было спокойно… так казалось. Глаза закрыты, на груди — следы ожогов, пальцы левой руки сломаны. На вид ей было лет семнадцать.
Подошел Скориков. Мы подняли тело девушки, оно было совсем легким. Какая-то горячая волна прошла по моим вискам, дошла до пальцев, и они дрогнули, что-то дикое, злое овладело мной, я едва справился с собой. Лицо мое побледнело, губы скривились.
Выбрали место для могилы, рядом с домом. Земля была мягкой, податливой. У изголовья посадили рябинку, которую Скориков выкопал у крыльца и перенес вместе с огромным комом земли, чтобы она лучше прижилась.
Мы как будто сговорились с ним не вспоминать о девушке вслух. Но по тому, как Скориков вдруг умолкал или отвечал невпопад, ясно было, что тоже думал о ней. Я видел ее теперь на фоне этого леса, такого ласкового, светлого издали…
— Что с тобой?
Я не ответил. У крыльца дома — опять она, такая, какой я увидел ее на чердаке. Снова точно приступ, дрожь, туман в глазах… глухой неожиданный вскрик. Ах, какая горячая у нас кровь, кровь славян, диких финнов, сарматов! Я пошатнулся. Как тогда, в Михайловке, в школе, где были заложники…
Скориков тормошил меня, успокаивал. Я оттолкнул его:
— Иди, иди!
И он действительно исчез куда-то, потом вернулся с газетой в руке.
— Вот, под крыльцом нашел, на, почитай. — И он протянул мне четыре пожелтевшие надорванные страницы.
Это были «Известия». Я прочел дату: вторник, 12 апреля 1932 года.
— Сегодня тоже вторник, — сказал он.
— Разве? — спросил я. — Значит, вторник… Смотри-ка, здесь пишут о результатах выборов в Германии. «Во втором туре президентских выборов правительственный блок добился своей цели — Гинденбург оказался избранным абсолютным большинством голосов».
— Про Гитлера что?
— Вот… Гитлер собрал почти на шесть миллионов голосов меньше
— Еще что там о выборах писали?..
— Есть сообщение «Роте фане». Гитлеровцы распространяли подложные листовки за подписью компартии.
— Знакомый почерк. Все средства хороши… Ладно, ты читай, а я пойду Устюжанина и Воронько позову.
Я развернул пожелтевшие страницы, чтобы окунуться в день вчерашний или, быть может, забыться?.. Чем жила планета в 1932-м?
«Налицо много признаков, — пишет американский журнал „Чайна уикли ревью“, — что САСШ могут в недалеком будущем признать Советскую Россию… В период мирового кризиса, когда окончательно доказана невозможность заставить платить Германию, так же ясно, что будет безнадежной всякая попытка заставить Советское правительство признать старые долги… Обстановка значительно изменилась с тех пор, как государственный секретарь Юз отверг советское предположение, что признание облегчит торговые сношения между двумя странами, заявив, что „Россия является огромной экономической пустотой“. Выгоды от торгового договора между САСШ и Советской Россией будут бесспорны.
…Европейская концессия, европейский вексель, европейский кредит — могучие взрывчатые материалы, которые надежнее интервенции и скорее, чем последняя, уничтожат власть коммунистических утопистов. Декламацию о священных принципах христианской цивилизации надо оставить попам и истерическим бабам европейских политических салонов. „Торгуем же мы с каннибалами“, — бросает Ллойд Джордж свою крылатую, облетевшую весь мир фразу»…
И рядом вдруг вспыхнули несколько строк:
«Ленинград. 11 апреля. Состоялся первый рейс советского дирижабля УК-1. После пробы моторов стартовая команда отпускает корабль. Ровно в 7 часов дирижабль УК-1, плавно набирая высоту, летит к Московским воротам, поворачивает на Бадаевские склады, в Литовку, к Витебской железной дороге и, обогнув Волково поле, берет курс на Салюзи. В 7 часов 58 минут УК-1 благополучно спустился в Салюзи…»
О, я вспомнил. Об этом полете писана моя двоюродная сестра из Ленинграда, а еще я слушал радио. Тогда мне шел девятый год. Было это как будто совсем недавно. Я отложил газету и с минуту сидел на деревянной лавке, но тревожащие видения начали овладевать мной, и я заставил себя вернуться к пожелтевшим листам.
«Алюминьстрой. 11 апреля, РОСТА. Вступает в строй первый в СССР алюминиевый комбинат. Началась загрузка склада бокситов».