— У Нади муж на фронте погиб… Ты разве не знал?
«Муж… погиб». О нет, я ничего не знал.
И отец ее тоже не вернулся, но они еще верили, что он придет…
Появилась Наденька. Сухо поздоровалась. На минуту мы остались одни. Не глядя на меня, она сказала, чтобы я подождал ее на улице.
…Я ждал ее. Это была попытка найти начало нового пути, но в голове моей все перемешалось, и пальцы мои подрагивали, нетерпение заставляло меня переминаться с ноги на ногу. Недоброе, жестокое нетерпение. Я уже не верил, что она выйдет, и мысленно ругал ее за обман. Но она вышла… И была печальная, задумчивая, словно ей передавались мои странные, недобрые, нетерпеливые мысли.
Я стоял за полуприкрытой дверью сарая и ждал ее… Женщина в телогрейке прошла по улице мимо и оглянулась — я смотрел ей прямо в глаза. Она перекрестилась и, семеня ногами, обутыми в старые валенки, ушла так проворно, что я минуту спустя подумал, что все мне показалось. Потом наконец подошла Надя, высокая, круглолицая, в стареньком полушалке, коротком пальто… Когда она поравнялась со мной, я втолкнул ее в сарай, закрыл дверь и обнял Она молчала и дышала мне в щеку… Потом я видел ее испуганные глаза, она сжала губы, и рука ее свесилась с дровяной кладки. Туман застлал мне глаза… Черный или, может быть, светлый день входил в мою жизнь.
Она что-то говорила. Я старался вслушиваться. Голос был мягок, и слова необидны, но оттого они сильнее подействовали. Мне стало стыдно. С какой-то неподражаемой интонацией она назвала вещи своими именами и повторила эти странно звучавшие в ее устах слова, и они словно падали рядом с нами, на земляной пол, на ее серенький полушалок, точно неоперившиеся птенцы, вывалившиеся из гнезда Простая эта женщина видела пять лет только горе, а теперь вот я мучил и терзал ее Наверное, я был еще очень молод.
— Ты хоть вспоминал обо мне? Помнил? Нет! Не помнил ты меня!
— Я помнил… помнил, — ответил я ей, потому что действительно не мог ее забыть, хотя, конечно, долго не понимал, какой далекий путь надо было пройти до нее: нескончаемые партизанские тропы, взрытые поля, холодные обочины, окровавленные шинели и все остальное… И смерть, и страх, и надежда.
— Когда ты обо мне помнил? — тихо спрашивала Наденька. — Когда это ты обо мне вспоминал?
Когда я о ней вспоминал? С какого дня она мне запомнилась? Я думал об этом, но это был тот случай, когда память моя отказывалась давать точный ответ. Знала бы она, сколько я держал в своей голове! Наденька мимолетно проходила через мои сны: улыбка, смех, быстрый, почти неуловимый взгляд — и становится тепло вдруг. И опять она исчезает, растворяется… Или это я хотел уберечь мечту от бомбежек и выстрелов? Когда я ее вспоминал? На привалах, может быть? На огневой?
Поднимаясь ввысь, опускаясь, падая в сумеречные глубины, память моя описала невообразимый круг, и я видел, как прерывалась иногда ее нить, но жизнь брала свое, и я будто бы снова шел по этому кругу, чистый и юный. И снова падал. И вставал, чтобы идти дальше.
Луч света пробился сквозь щель между серыми досками, засиял на поленнице дров. В темени вокруг меня ничего не стало видно, кроме голубого луча и ее лица. Беспощадно-резкий свет… Глазам было больно, но странная сила заставляла с трепетом всматриваться в предзакатный огонь за дощатой стеной, в алое пятно поздней рябиновой грозди. Широкий этот луч полоснул по мне как лезвие, и я закрыл глаза. Слышалось и виделось прошлое.
Ее появление в памяти моей было всегда незаметным, ненавязчивым, точно полет тихой лесной птицы горлинки. Но я успевал видеть ее светлое лицо, чистый святорусский лоб, улыбку, губы, шею. С какого же дня я помнил ее такой? Я молчал, стоя на коленях… И думал, как же я могу ответить ей и себе.
Не с того ли дня, когда мы шли вместе, и было такое красное, большое, закатное солнце, и я увидел, что у нее золотисто-каштановые волосы и светлые глаза? Сейчас ее глаза так же спокойны, как тогда. Словно она поняла и, поняе, простила меня.
Когда же я вспоминал о ней? И я ответил ей, и знал, что не лгу:
— Всегда.
Дмитрий БИЛЕНКИН
ВРЕМЯ СМЕНЯЮЩИХСЯ ЛИЦ
Прежде осмотр себя перед зеркалом то повергал в уныние, то давал утешение, но теперь самый-самый тщательный и придирчивый исключал всякую надежду. Не лицо, какая-то надутая клякса! Из зеркальной глубины на Лену с отвращением смотрели неопределенные, то ли серые, то ли голубоватые глаза, а маленький нос и детски припухлые щеки густо усеивала рябь веснушек, словно в лицо брызнули грязью которая так ржавыми пятнышками и засохла. У-у!.. Хороши были, пожалуй, только шелковистые, плотным шлемиком облегающие лоб волосы. Но этим как раз и утешают дурнушек — что у них красивые волосы. Или глаза.
При мысли о глазах изображение в зеркале притуманилось от набухших слез. Ну почему, почему у нее такие никакие глаза?! И в придачу веснушки…
Сморгнув слезы, Лена попыталась начать все сначала. Улыбнулась сама себе, но добродушно заиграла только детская на щеке ямочка, отчего улыбка и вовсе получилась идиотской. Нет, лучше строгость. Лена свела губы в ниточку. Глаза из зеркала посмотрели недоверчиво и зло. Лена задержала это выражение. Так лучше, конечно, особенно губы. Может, девчонки и врут, а может, и правда, будто целованных от нецелованных можно отличить по губам. Сейчас никто не скажет, что ее ждет первое свидание, надо только, еще надменней откинуть голову, придать себе равнодушный вид…
Да это же просто гримаса! Вымученное, в грязи веснушек лицо… Лена едва не хватила кулачком по стеклу. Her, нет, нет! Как ни сжимай губы, как ни строй лицо, прет веснушчатое, девчоночье, пухлое. V, в кого только уродилась такая!
Теперь на нее смотрело обмякшее, растерянное, жалобное лицо. Просто жалкое. И в носу щекочет, только этого не хватало — захлюпать. А, пусть… Дура, прилетела вчера как на крыльях. Встретила: Миша, Мишка, Мишуня, имя-то какое ласковое, уютное, теплое… И сам родной. Не верила в любовь с первого взгляда, а вот… И он. кажется, тоже. Ой, мамочки, как все глупо! Чему обязана счастьем? Да вечер же был, сумрак, лица толком не разглядеть, случайно столкнулись, слово за слово, допоздна проговорили запоем, а как-то будет теперь, при свете дня?
Дурнушка…
Дальше оставаться наедине с собой было невозможно. Лена вылетела на улицу и шла, ничего не видя от слез. Опомнилась, когда на переходе от нее шарахнулось пустое такси. Услужливая, с мгновенной реакцией кибермашина, вильнув, на всякий случай тут же распахнула дверцу — мол, к вашим услугам, не угодно ли? Лену обдал запоздалый холодок испуга, она кинулась к тротуару.
Тенисто, пусто. Зачем и куда идти? Все без разницы. Былую Лену широкие и удобные плитки тротуара позвали бы попрыгать на одной ноге или что-нибудь нарисовать мелком. Точка, точка, запятая, вот и рожица кривая… Ой! Все, теперь взрослая, вот она, светлая юность, живи и радуйся…
Ноги несли сами собой. Куда? Никуда. Вдруг в зыбкой прорези листвы мелькнула вывеска. Та самая. Ноги приросли к плитняку. Нет!.. Да. Глухо тукнуло сердце. Она же не хотела, даже в мыслях такого не было! Хотела, коли пришла. Остался последний шаг.