«Маме все равно понравятся, — подумал мальчик, разглядывая свои странные создания. — Она любит цветы. Всякие. Когда была здорова, то приносила их и весной и петом. Отец, правда, ворчал, но не ругался так страшно, как теперь. Мама и цветы… Это так красиво».
Прижимая букет к груди, мальчик побежал домой.
Он торопился, и уже на третьей улице в боку неприятно заекало, словно там билась на крючке пойманная рыба.
«Хотя бы отец задержался в своей мастерской», — с тоской подумал Уилфилд, не зная, как будет оправдываться, если отец дома и уже хорошенько выпил. Отец выпивал и раньше, но злился редко. Когда маму три года назад парализовало, он стал каждый вечер приходить с работы не просто усталый, а какой-то черный и неразговорчивый. Любая мелочь раздражала его. Он начинал орать на маму, проклинал свою испорченную жизнь и все на свете. Мама отворачивала голову к стенке и плакала.
Уилфилд бежал, бежал, а перед входом в дом замешкался. Боязно.
Тихонько приоткрыл дверь. Отец сидел в кресле перед телевизором и, казалось, дремал. Мама как всегда в спальне, ее из комнаты не видно.
Уилфилд на цыпочках направился в спальню. И вдруг… Будто молния блеснула. Отцовская рука упала на плечо, рывком остановила.
— Ты где околачиваешься?
— Мы… играли… — пересиливая страх, ответил мальчик. — А оно стемнело… Сразу. Я вот… для мамы…
Он замолчал, не зная что сказать.
Отец вырвал из рук Уилфилда букет, грозно спросил:
— Откуда цветы? Украл?
Уилфилд отрицательно покачал головой. Голос куда-то девался.
— Та-ак, — протянул отец и шумно вздохнул. В комнате распространился запах дешевого виски. — Значит, я гну спину в мастерской, а ты в это время лазишь по чужим цветникам!
— Папа, я не воровал… Я… маме.
Отец швырнул букет на пол, схватил с подоконника бельевую веревку.
— Джил, не трогай его, — слабо отозвалась из спальни мать. — Я тебя умоляю.
— Помолчала бы, — рыкнул отец. Горячая веревка обожгла спину Уилфилда.
Мальчик вскрикнул от боли. Железная рука отца, от которой пахло автолом, пригибала его к полу — там валялись разлетевшиеся от удара лепестки его самодельных цветов.
И тут Уилфилда осенило: материализация! Он умеет мысленно так погладить атомы, что они улягутся, будто шерсть котенка под рукой! Он может уговорить ленивые атомы, которые разбрелись в маминых ногах, вернуться обратно. Он должен их уговорить! Сейчас! Немедленно! Учитель рассказывал, что для материализации главное — желание. Так вот. Больше всего на свете он хочет, чтобы мама поправилась и опять ходила по дому, готовила обеды… Чтобы он слышал ее шаги.
Веревка снова перепоясала мальчику спину. Он вздрогнул, но кричать или плакать не стал.
«Пусть маме вернутся ноги!» — мысленно взмолился Уил.
Взбешенный молчанием сына, отец остервенело хлестал его, приговаривая:
— Будешь красть?! Будешь шляться по ночам?!
«Атомы, миленькие, скорей! Скорей возвращайтесь! Я люблю маму! У нее были такие красивые ноги. Пусть к ним вернется сила. Я хочу, чтобы мама опять научилась ходить! Я прошу вас, атомы!..»
И чем сильнее бил Уилфилда отец, тем отчаянней мальчик просил природу, приказывал ей, требовал вернуть маме ноги. Такие, какими он запомнил их, когда ходили на речку: стройные, смуглые, сильные. Чтоб под гладкой кожей шевелились теплые мускулы и играла кровь, чтоб они жили! Жи-ли, жили!
Отец ударил как-то особенно больно, с оттяжкой. Уилфилд, сцепив зубы, застонал.
Отчаянно вскрикнула мать.
Рука Джила, сжимавшая веревку, вдруг разжалась. Он испуганно отступил, отпустив сына.
В дверях спальни, придерживаясь за спинку кровати, стояла — да, именно стояла! — его жена.
«Надо слетать туда», — подумал Литтлмен, дочитывая информацию в газете. Короткая заметка сообщала:
«Философы и социологи 70 стран соберутся 12–18 августа в Лос-Анджелесе на очередной форум «Социальные пути развития и проблема выживания человечества».
Он вспомнил чужую тоску, которая, будто сигнал SOS привела его в хибарку Ноубоди, предостережения старика. В чем-то он прав… Отдать знания — половина дела. Надо, чтобы они родили желание переустроить мир. Это единственно верный путь. Но одному такой тяжкий труд не по плечу. Один все равно никто. Даже самый сильный и умелый…
Литтлмен перебрал в памяти события последних дней. Весь городок говорит о чудесном исцелении матери Уилфилда. Молодец, парнишка. Как надо любить мать и хотеть ее выздоровления, чтобы совершить такое чудо. Уже ради этого стоит учить детей, хотя трудности множатся с каждым днем. Детям скоро в школу. Занятия с ними надо как-то узаконить. А то ведь городок маленький; множатся слухи, один нелепее другого, обыватели хотят знать — кто он и зачем возится с детьми? Да и сама школа… Его, Литтлмена, школа. Занятия надо строить более широко и фундаментально. Дети, конечно, увлеклись экзотическими знаниями. Все хотят летать, обмениваться телепатемами, овладеть материализацией. Но ведь прежде всего из них нужно сделать Людей. Случай с Конни, который пакостил остальным, тому подтверждение. Нравственность, любовь, сострадание… Вот какими должны быть главные предметы в школе Литтлмена.
Он вышел из отеля и наткнулся взглядом на одутловатое лицо Гризли.
«Следит, — отметил про себя Литтлмен. — По-видимому, Шериф тогда все же здорово трухнул. Зря я ему сказал о помятом бампере… Теперь эти идиоты будут контролировать каждый мой шаг».
Литтлмен нарочно зашел в универсальный магазин. Походил по залу минут десять, вышел на улицу. Помощник Шерифа стоял возле витрины, прикуривал сигарету.
Ненависть к этому ходячему окороку, подонку и убийце, с новой силой обожгла Литтлмена. Стоит только захотеть, только подумать, и в мозгу помощника Шерифа сейчас, сию секунду лопнет маленький сосуд. И он станет уже не ходячим окороком, а прикованным к постели. К тому же бессловесным, как и положено скотине… Однако, нет! Он сюда пришел не судьей, а учителем. Посему проведем маленький урок. Чисто человеческий.
Литтлмен резко свернул в проулок, спрятался за стволом клена. Услышав сопение Гризли, вышел на пешеходную дорожку, перегородил преследователю путь.
Гризли остановился, не зная, как поступить.
— Послушай, помощник, — Литтлмен говорил медленно, отчетливо выговаривая слова, чтобы они дошли до примитивного сознания Гризли, — если бы я захотел, то давно отправил вас обоих на электрический стул. Или просто уничтожил. Однако мне пока нет до вас дела. Так вот. Если ты каждое утро будешь говорить мне фразу: «Я дурак и преступник», то тут же будешь получать пятьдесят долларов. Договорились?
На беспросветном лице Гризли отразилось сомнение.
— Хорошо, — сказал Литтлмен, доставая деньги. — Ты лицо официальное, поэтому я удваиваю твой гонорар. Понял?! А теперь я жду…
Гризли кивнул и, опасаясь, что этот чокнутый передумает, поспешно выпалил:
— Я дурак и преступник, сэр!
— А где Учитель? — первым долгом спросил Уилфилд, когда они во вторник собрались у дома Фроста.
— Он вчера улетел в Лос-Анджелес, — сказал Рэй. — На два дня. Или три. Там какой-то международный форум.
— А что мы тогда будем делать? — огорчился Патрик.
— Как что?! — удивился Рэй. — Да у нас куча дел. Надо потренироваться в гравитационном плавании — еще никто из нас ведь не научился летать. Затем история философии. А напоследок хоть по одной телепатеме обменяемся.
Конни тем временем сосредоточился и представил на загорелой шее Катарины серо-черного толстого ужа с желтыми ушками на голове.
— Ай, мама! — вскрикнула Катарина.
Дрожа от ужаса и омерзения, она подняла руки, чтобы сбросить с себя ползучую тварь, но испугалась еще больше и так и застыла с поднятыми руками.
Патрик подскочил к девочке, одним движением сорвал с ее шеи ужа, гневно выкрикнул:
— Это проделка Конни! Я видел, как он задумывал свою пакость.
— Как же так! — Рэй посмотрел сыну Шерифа в глаза. — Ты все время подличаешь, Конни. То портил нам яблоки. А теперь… Нам ведь запрещено создавать живое.