Теперь зверей и Хаятоллу разделяли каких-то пять—шесть шагов да невысокая гряда, за которой мальчик устроился, чтобы скоротать ночь. И тут Хаятолле, который долго крепился, по-настоящему стало страшно. Он видел, как холодно и неумолимо светились в темноте глаза хищников, ощущал неотвратимую, неминуемую беду в каждом их движении, каждом звуке.
— Мама!..
Собственный крик оборвал его сон, вызволил из липких пут страха, и Хаятолла поскорее открыл глаза. Над ним с тревогой и озабоченностью склонялся Олим, ладонь у него была прохладной и приятно студила лоб.
— Что с тобой, пахлавон? Тебе больно? Ты весь горишь. Может, дать попить?
Неровно дыша и вздрагивая, веря и все еще не веря в свое спасение, Хаятолла молча обвел глазами незнакомую комнату. Прямо перед ним, на противоположной стене, выкрашенной простой масляной краской, выделялся на лоскуте материи разноцветный герб нового Афганистана и висел стволом вниз довольно потертый, немало послуживший автомат. Мальчик переместил взгляд правее и заметил, что, кроме Олима, в комнате находился еще один мужчина, явно знакомый Хаятолле.
«Да, он же из Департамента газовой промышленности!» — радостно припомнил Хаятолла, с облегчением отделываясь от мрачных картин только что пережитого ужаса. И единственным, что еще связывало его с недавним кошмаром, оставался тот же ровный усыпляющий звук, льющийся откуда-то сверху, от окна.
— Ты кричал, Хаятолла, звал маму, — ласково заговорил с ним Олим. — Тебе приснилось что-то дурное? Что-нибудь страшное?
Светловолосый человек из Департамента газовой промышленности улыбался, подбадривал.
— А вот мы его сейчас накормим как следует борщом, и все страхи пройдут, как рукой снимет. Ел когда-нибудь настоящий украинский борщ? О, это такое блюдо…
Хаятоллу по-прежнему занимал непонятный звук, манила и зачаровывала его неразгаданная тайна.
— Что это жужжит? — показал он глазами на окно.
— Жужжит? Где? А! Это… — Мужчина замялся, отыскивая на родном для Хаятоллы языке подходящее слово, но, так и не найдя его, пояснил по-своему: — Это такая штука, чтобы в комнате было прохладно. Кондиционер.
— Кондиционер, — твердо повторил Хаятолла, будто пробовал чужое слово на вкус.
У мужчины от удивления высоко поднялись брови. Он оглянулся на Олима и, снова обращаясь к мальчику, по-учительски, с нажимом произнес:
— Парабеллум!
— Парабеллум, — довольно чисто выговорил Хаятолла, облизывая пересохшие губы.
— Параллелограмм!
Хаятолла немного поразмыслил и уже без прежней уверенности, по слогам повторил:
— Па-рал-лело-грамм…
Олим почему-то встревожился, снова провел ладонью по горячему лбу мальчика, укоризненно покачал головой.
— Ты отдыхай, не напрягайся. Тут твои друзья и поэтому забудь обо всем.
— Извини, Хаятолла, я не нарочно. — Светловолосый усталый человек виновато улыбнулся. — В самом деле, нечаянно. Удивил ты меня. А меня ты еще не забыл? Помнишь, как приходил к нам в департамент? Ты еще разыскивал своего дядю… Тогда представиться было недосуг, так что давай знакомиться теперь. Не возражаешь? Я друг Олима, а значит, и твой друг. Зовут Николаем Александровичем. Николай Александрович Березин. Запомнишь?
Какая-то упорная, неотвязная мысль не давала мальчику покоя, мешала думать и говорить. Он беспокойно огляделся, еще раз задержав взгляд на автомате и национальном гербе.
Олим по-своему воспринял его встревоженность, склонился ниже.
— Может, и впрямь поешь? У меня остался плов, правда, холодный. Так ведь разогреть недолго. Есть еще банка компота из ананасов. Как, Хаятолла? А то, хочешь, — усердно исполнял он роль няньки, — позовем Людочку. Она у нас особенная. Красивая.
— Рафик Олим, ты… видел отца?
Олим откинулся на спинку стула, исподлобья взглянул на Николая Александровича, в замешательстве не зная, что отвечать.
— Тебе сейчас вредно волноваться, Хаятолла. И не надо. Лучше постарайся уснуть. Поверь, когда человек спит, силы его прибывают…
— Где мой отец? — перебил его Хаятолла, и болезненная дрожь снова прошла по его маленькому телу. — Что с ним? Бандиты… там было много бандитов. Их перехватили, Олим?
Сквозь смуглую, цвета кофе, кожу щек мальчика проступил румянец. Глаза, как бы подернутые матовой дымкой истощения и болезни, маслянисто блеснули. Он поскорее отвернулся к стене, где над кроватью висел на гвоздях старенький, с жестким ворсом коврик. Недетское чувство опасности подсказывало мальчику, что от него что-то скрывают.