— Не надо. Гиппократ учит, что если рана нанесена в живот и из нее изливается мало крови, то такая рана смертельна. Я хорошо запомнила ваши уроки, мастер.
— Перестань! — закричал Трефуль. — Ты не умрешь! Я приведу сюда весь медицинский факультет…
— Учитель, — прошептала Кристина, — дайте мне сказать. Вы должны кончить ваше делание. Я вернулась для этого Когда я начну умирать, вы возьмете все, что вам надо, и проведете синтез. У вас получится, я знаю… И еще… Я хотела сказать, что люди должны появляться на свет обычным путем, пусть даже не совершенными и не всезнающими. Так лучше… Не моя вина, что вы думаете по-другому…
Голова Кристины поникла, пальцы рук сжались в кулаки, потом медленно распрямились. Стефан Трефуль, замерев, смотрел на тело своей ученицы. И вдруг вскочил.
Кристина, умирая, добралась от своего дома сюда, чтобы он мог закончить этот проклятый опыт! А он сидит и смотрит, как тепло уходит из ее тела, и ничего не делает!
Одну за другой Трефуль подпалил двенадцать свечей в высоком шандале и бросился к ящику с инструментами…
День и ночь в запертой лаборатории звенели, падая в фаянсовые чаши, капли, свистел пар, и дребезжало стекло. Стефан Трефуль, состарившийся и полубезумный, колдовал вокруг большого аламбика, который теперь воистину был яйцом философов. На теплую стенку яйца он смотрел с ненавистью, но никогда не забывал питать его процеженными экстрактами, тончайшей живой материей, взятой от новорожденных ягнят или печени теленка.
Одна ненависть двигала Трефулем. Он обязательно должен довести до конца свой труд. И когда огненный и безупречный человек появится на свет, Стефан задаст ему всего один вопрос: «Правда ли, что тебе известно все в прошлом, настоящем и будущем?» — и, услышав гордое «Да», добавит: «Значит, ты знаешь, что сделаю я с тобой сейчас…»
Сорок недель огонь пожирал сухой березовый уголь, искрились растворы, просачиваясь сквозь плотный шелк, гремел агатовый пест, дробивший части животных, и надсадно жужжала карусель. Яйцо философов, в котором неуклонно созревал микрокосм, дышало теплом.
И срок пришел.
Яйцо раскололось, впустив внутрь свет и воздух. Стефан стоял в двух шагах, сжимая в кулаке тонкий стилет, и ждал, когда из глубины поднимется ему навстречу дивное существо, отнявшее у него все, что только можно отнять у человека. Но никто не поднимался, зато неожиданно в полной тишине раздался громкий детский крик. Стефан подался вперед. На дне яйца лежал младенец, новорожденная девочка. Говорят, что во время первого крика у новорожденного то лицо, какое вновь будет годы спустя у взрослого человека. Трефуль узнал Кристину.
Он выронил стилет, схватил живой вопящий комочек, покрасневший от холодного воздуха, мгновенно утративший сходство с Кристиной, прижал к груди, не зная, куда девать его в успевшей почернеть и пропахнуть крепкими кислотами лаборатории.
В четверг вечером, как всегда в это время, пришел Мельхиор Ратинус. Молча оглядел помещение, вновь изменившееся до неузнаваемости, с тяжким вздохом опустился в кресло, двумя руками придвинул кружку с горячим вином, попробовал и привычным движением добавил кусочек сахара. И только потом неторопливо начал разговор:
— В городе говорят, что ты завершил свой труд. Честное слово, разум отказывается верить в подобные вещи.
— Разум отказывается верить в огромное множество куда более простых вещей, — откликнулся Стефан, — и тем не менее они существуют.
— Значит, делание закончилось удачно… — протянул Ратинус. Он опасливо глянул в сторону занавески, прикрывающей часть комнаты, и шепотом спросил:
— Это там?
— Да.
— А что делает?
— Спит.
— Вот уж не думал, что подобное существо нуждается в сне. Но оно, во всяком случае, открыло тебе сокровенные тайны мироздания?
— Я узнал вчера величайшую тайну сущего, — твердо сказал Трефуль.
— Какую же, позволь спросить? — оживился Мельхиор.
— Это трудно объяснить…
— Да, конечно, — Ратинус закивал головой. — Признаюсь, что я и сам никому не стал бы передавать драгоценные откровения гомункулуса.
— Мельхиор Ратинус! — произнес Стефан. — Предупреждаю, что если ты еще раз назовешь ее этим мерзким словом, то я тебя ударю!
Ратинус замер с открытым ртом. Наконец он справился с изумлением, хотел что-то спросить, но Стефан, предостерегающе подняв руку, заставил его молчать. Неведомо каким чувством Стефан Трефуль угадал, что девочка, лежащая в люльке за занавеской, открыла глаза. Чуть слышно бормоча какие-то успокаивающие слова, наивные и нелепые в устах пожилого профессора, Стефан двинулся к колыбели, и лишь через секунду оттуда послышался плач.