— Стефан, я слышал, будто у твоей племянницы появился воздыхатель.
— Мне ничего об этом не известно, — сказал Трефуль, — но если это правда, то я дам Кристине приличное приданое, чтобы она могла честно выйти замуж.
— Я думал, ты бережешь ее для себя.
— Я берегу ее для искусства! — отрезал Трефуль.
Кристина была бедной девушкой, которая три года назад пришла учиться медицине, чтобы потом сдать экзамен перед коллегией цирюльников, принести присягу и стать, так же как и ее мать, «присяжной бабой» — повивальной бабкой для богатых.
В коллегию, где Трефуль читал краткие курсы анатомии и фармации, женщины поступали довольно часто. Это были либо потомственные акушерки, которым судьба не оставила иного пути, либо постаревшие университетские проститутки, не желающие терять привилегий. Ясно, что Трефуль смотрел на них с легким презрением, но… Теперь он сам не мог вспомнить, как случилось, что он, прежде не имевший учеников, разрешил Кристине появляться в лаборатории, а потом даже объявил ее своей племянницей — незаконной дочерью покойного брата. За три года Стефан привык к помощнице, которой можно было доверить многое. Новость, принесенная Мельхиором, неприятно поразила его, хотя, по совести говоря, Стефан не слишком в нее поверил То есть, воздыхатель, конечно, мог появиться, но вряд ли у него серьезные намерения, все-таки Кристина дочь акушерки. А на легкую интрижку девушка не согласится, в этом Стефан был уверен.
Кроме Кристины в лабораторию имел доступ еще один человек — Пьер Тутсан, уличный мальчишка, ловкий в работе и мелком жульничестве. Он не верил ни во что и не признавал никого, кроме своего мудрого и всеблагого хозяина, который отыскал когда-то Пьера на городской свалке, накормил, вымыл, одел и, с помощью ласки, окрика, а порой и трости, превратил его в послушного помощника. В ведение Пьера были отданы горны и печи, заплесневелые бочки для мацерации и широкие плошки для хрусталлизации соли — все то, что требовало постоянного догляда.
К ломкому химическому стеклу Пьер относился благоговейней, чем к святым дарам, а Стефана почитал за природного своего господина. Однажды, когда в пылу полемики Мельхиор Рати-нус обозвал Стефана безмозглой скотиной, Пьер, притаившийся за креслами, выскочил оттуда и молча вцепился в обидчика. Оторвать его от жертвы удалось лишь с большим трудом, и с тех пор Трефуль не позволял Пьеру присутствовать в зале во время четверговых собеседований.
Придя к Трефулю во второй четверг марта, Мельхиор Ратинус обнаружил в лаборатории изрядные новшества. Самый зал, казалось, разросся в размерах от неожиданной чистоты и порядка. Все малые печурки, керотакисы, горшки для кальцинации и пробирные тигли куда-то делись, зато немало появилось приборов из прозрачного, не помутневшего еще стекла — признак, указывающий, что совсем недавно ловкий стеклодув произвел эти причудливой формы склянки.
— Стефан! — воскликнул Ратинус. — Ты нашел путь?
— Нашел, — сказал Стефан. — Садись, Мельхиор. Вот твое кресло, вот вино, вот сахар.
— Ты открыл его сам или все же отыскал в книгах? В чем он заключается? Не бойся, я стар, толст и ленив, я не украду твоего секрета. Но я любопытен, Стефан! Отвечай скорее, иначе моя селезенка лопнет от нетерпения.
— Чем совершеннее вещь, тем ближе она к совершенству, — задумчиво произнес Трефуль. — Не так ли?
— Истинно так! — подхватил Ратинус. — Стефан, ты великий софист!
— Безупречный гомункулус, — мерно продолжал Трефуль, — должен быть составлен из самых чистых, благородных и совершенных сущностей, взять которые можно лишь из того, что и так совершенно. Глядя на три царства природы: минеральное, прозябающее и животное, видим, что последующие из них благороднее, а значит и чище предыдущих…
— Твое утверждение легко оспорить, — вставил Мельхиор, — однако большинство писателей согласно с таким мнением, ведь именно в этом порядке творил господь, а никто в работе не переходит от более совершенного к менее совершенному.
— Венцом же творения справедливо считается человек, значит, именно из него можно извлечь нужные в работе чистейшие эссенции.
— Мысль старая, как сама алхимия, — заключил Ратинус.
— Но из нее делали неверные выводы! — возвысил голос Трефуль. — Невежды вываривали эликсир из урины, ковыряли живую серу в ушах и извлекали философскую ртуть из выделений носа. А ведь это все отбросы, то нечистое, что уходит из тела! Чистое остается. Вот где путь! Гомункулус может быть получен только из человека, не от ветра, вод и камней, а от мяса, хрящей и крови!
— Это похоже на правду, — признал Ратинус. — Хотя, по моему разумению, для таких целей больше подходит женская плоть, поскольку именно женщина была сотворена последней, а значит, более чистой, причем сотворена не из земли, а из уже очищенного материала — ребра мужчины. Остальное возражений не вызывает. Я поздравляю тебя!
— Ты ничего не понял! — простонал Стефан. — Я не нашел путь, я потерял его! Чтобы создать гомункулуса, надо убить человека!
Слово «лаборатория» означает место, где работают. И как бы ни были обширны залы, темны и прохладны погреба, хитро устроены отражательные и воздушные печи, всему этому нет названия лаборатории, пока не одушевил их труд алхимика.
Стефан Трефуль сидел один, оглядывая непривычно чистую комнату. С утра он приказал навести здесь порядок, и вот инструменты начищены золой, посуда перемыта и разложена по высоким полкам, пережженные в прах куски металла, осколки стекла, иной мусор — выметены. Кристина обмела покрытые жирной копотью лохмотья паутины, вытерла пыль, и теперь Стефан не узнавал комнаты, в которой провел годы.
В центральном анаторе с трудом помещается небывало огромный аламбик, многогорлый, толстостенный, с великими муками выдутый враз пятью ремесленниками по заказу Стефана. Такая махина может послужить яйцом философов, но она пуста и чиста немыслимой звенящей чистотой. Стефану Трефулю нечего положить туда; микрокосм происходит лишь от недоступных прозрачнейших эссенций, очищенных живым человеческим телом. Туго натянут желтый шелк на фильтрах, вертушка карусели, ускоряющей седиментацию, смазана маслом и тускло блестит, промытые бычачьи пузыри ожидают веществ для тонкого растворения, а посреди стола тяжко стоит огромная ступа, вырезанная из цельного агата. Все готово и ждет прихода демиурга. Но демиург не придет, поскольку, прежде чем микрокосм появится в яйце, надо бросить под каменный пест живого человека.
Дверь, тонко скрипнув, приотворилась. В комнату скользнула Кристина.
— Ты здесь? — удивился Трефуль, — Тебе давно пора быть дома. Подумай, что скажут люди и что подумает твоя мать?
— Мастер, — серьезно сказала Кристина, — что можно сказать о дочери акушерки? А матери, скорее всего, тоже нет сейчас дома.
— Ты же знаешь, — промолвил Трефуль, — что я забочусь о твоей судьбе. Ты моя племянница и, когда захочешь, сможешь составить замечательную партию…
— Я не хочу замуж, — сказала Кристина. — Вы же сами не женились, ибо посвятили себя науке, а я хотела бы и дальше учиться у вас, если это возможно.
— На такое возражение должно ответить, — произнес Трефуль традиционную фразу ученого диспута, — что целибат не в обычае у алхимиков. Я холост, поскольку мне доверена кафедра в университете, а женатый профессор смешон и потому не может учить. Что же касается алхимиков, принадлежащих к слабому полу, то и Мария Коптская, прославившая нашу науку изобретением водяной бани, и Брунгильда — ученый автор «Легкой и милосердной химии» были верными женами и матерями счастливых семейств. Так что нет беды в том, что когда-нибудь тебе придется выходить замуж. Я же хотел бы лишь одного: не потерять тебя, отдав мужу.
Трефуль замолчал, а потом добавил:
— Это и был тот вопрос, ради которого ты прибежала сюда ночью?
— Нет, мастер. — Голос Кристины дрогнул. — Я прошу снисхождения… но я слышала, о чем вы говорили… с домине Мельхиором Ратинусом. И я знаю, почему вы не спите сейчас… и о чем думаете. Я бы хотела быть полезной вам, мастер. Домине Мельхиор утверждал, что женское тело, как более чистое, лучше подходит для… извлечения начал…
— Перестань! — прервал девушку Трефуль. — Как ты могла подумать, что даже ради самой заманчивой цели я могу пойти на убийство? Я размышлял о другом.
— Не надо убивать… Часть тела, достаточно большая, чтобы вам хватило материала, но… отсутствие которой… позволило бы мне жить… гордиться вами и, может быть, иногда помогать… — Кристина говорила запинаясь, речь, так тщательно подготовленная, уже не казалась ей убедительной.
— Уходи, — сказал Трефуль, — и не возвращайся, пока не оставишь этих мыслей.
Кристина медленно повернулась и вышла из лаборатории.
Но именно теперь мысли, которые он запретил своей ученице, вцепились в его собственный мозг. Ведь в самом деле, вовсе не надо убивать, достаточно руки, левой руки, без которой легче прожить.
Стефан выдвинул ящик с хирургическими инструментами, принялся немеющими пальцами перебирать бритвы и буксовые ножи. Потом достал с полки тяжелый тесак, какими мясники разрубают туши. Закатал рукав и с неожиданным интересом взглянул на свою руку, худую, с извилистым рисунком вздувшихся вен. Темные следы старых ожогов пятнали ладонь и запястье. Стефан с грохотом швырнул тесак под стол.
Ну хорошо, он отдаст руку, но ведь затем боль опрокинет его в беспамятство и не даст закончить начатое. Он готов отдать делу всего себя, но тогда некому будет проводить операции, Пьер добросовестный и верный помощник, но в таком вопросе доверять нельзя никому.
Стефан взял свечу и поднялся в мансарду, где в маленькой каморке, служившей прежде чуланом, спал Пьер. Стефан коснулся плеча, позвал по имени. Пьер сразу проснулся, сел на постели, протирая заплывшие со сна глаза. Узнав хозяина, он принялся натягивать куртку, шарить ногами по полу в поисках деревянных башмаков, готовый немедленно бежать, куда прикажет хозяин, выполнить любое поручение.
— Пьер, любишь ли ты алхимию? — спросил Трефуль. — Как вы, мастер, — ответил мальчик.
— Любишь ли ты ее больше всего на свете, сильнее даже, чем жизнь? Согласен ли ты ради искусства отдать всего себя?
— Как вы, мастер, — повторил Пьер.
— Идем, — сказал Трефуль.
Они спустились в лабораторию.
— Пьер, — сказал Трефуль, — мне нужна твоя рука. Не пугайся, ты не умрешь, у тебя будут самые лучшие доктора, а потом самые ловкие слуги. У тебя ни в чем не будет недостатка. Ты будешь мне вместо сына, больше, чем сын, но сейчас мне нужна твоя рука. Рука живого человека.
Пьер медленными механическими движениями снял куртку и положил на стол руку. Трефуль высоко поднял тесак и с силой опустил. В самое последнее мгновение он вдруг с ужасом представил, что сейчас произойдет, и успел отвести тесак в сторону, который вонзился в стол, расколов его до половины. Пьер, жалобно и тонко вскрикнув, дернул руку, вскочил и, ударившись о дверь, выбежал вон.
Трефуль взял брошенную куртку, поднялся в комнатушку мальчика. Там было пусто.
— Пьер… — позвал Трефуль.
Он спустился вниз. Входная дверь была распахнута, на пороге валялся оброненный деревянный башмак. Трефуль постоял, глядя на улицу, поднял башмак и прикрыл дверь. Он понял, что Пьер не вернется.