Когда мужика увели, Милорадович подошел к печи и прислонил к ней руки. Обращаясь к Хмельницкому, он начал вслух размышлять:
— Признаюсь вам, капитан, речь этого разбойника сгодится скорее литератору, нежели нашему брату, военному. Не тот нынче Бонапарт, чтобы оставить награбленное без баталии. Немало повозок отбили мы у него… даже и с трофеями, но ни одна из них не была еще из обоза самого императора, а все — офицеров да генералов, кои тщатся довезти свое добро до дому. Видно, правду говорят у нас: ворованное сено — коню не в корм. Прощайте, капитан!
На третий день после своего отъезда из Семлева Куперен миновал Смоленск и возле деревни Ляды догнал карету, сопровождаемую небольшим конвоем. Начальник конвоя узнал Куперена.
— Господин полковник? Позвольте поздравить вас с блестящей карьерой… Простите за откровенность, но с какой стати император так щедр на чины при столь плачевном положении нашей армии?
Куперен ответил холодно, едва сдерживая норовистую лошадь:
— Вы недобро судите, капитан…
— Господин полковник, поверьте, я не хотел обидеть вас! Но обстоятельства…
— Вот именно, капитан! Обстоятельства сейчас таковы, что мне не до шуток. Скажите лучше, не слышали ли вы что-нибудь об отряде, следующем из Москвы вдоль коммуникационной линии с кое-каким грузом?
— Смотря с каким грузом, господин полковник… Я знаю, что из Парижа следует обоз с кофемолками. Подумать только! Они скорее сгодятся на то, чтобы перемолоть наши кости.
— Вы забываетесь, капитан! В иное время я арестовал бы вас за измену…
— Вы правы, господин полковник: всему свое время. В начале кампании я мечтал о собственном имении под Москвой и чудесных русских рысаках. Теперь же, полуголодный, я везу в Париж пленного русского генерала…
Кончиком шпаги Куперен приподнял штору, закрывавшую окошко кареты. Внутри на обшитом красным бархатом сиденье он увидел генерала Винценгероде. Генерал был взят в плен при весьма интересных обстоятельствах. Узнав о намерении маршала Мортье взорвать Кремль, он явился к нему парламентером и заявил, что если хотя бы одно из кремлевских строений будет разрушено, все французы, находящиеся в плену у русских, будут расстреляны.
— Узнаете ли вы меня? — спросил Куперен пленного не без злорадства, ибо был знаком с ним еще в ту пору, когда работал секретарем московской городской управы, выполняя в России секретную миссию по личному заданию Бонапарта.
Увидев полковника, Винценгероде опустил голову и зло ответил:
— У меня нет и не может быть знакомых среди вашего воинства!
С нескрываемым раздражением Куперен опустил штору.
— Так как же, капитан… Вы что-нибудь слышали об этом обозе?
— Вряд ли смогу чем-то помочь вам, господин полковник. Впрочем, сегодня поутру я оставил в Смоленском госпитале одного из моих людей… Рядом с ним лежал унтер-офицер, кажется, курьер. Он бредил и говорил о фураже, который нужно доставить какой-то польской пани…
— Упоминал при этом город или деревню? — Куперен схватил капитана за руку.
— Кажется, Несвиж…
Куперен вздыбил лошадь.
— Спасибо, капитан! И впредь поменьше говорите о чужих костях, если вам дороги свои…
Предостережение Куперена оказалось ненапрасным. Через несколько дней карета с пленным Винценгероде оказалась в руках флигель-адъютанта Чернышева. Обрадованный таким исходом дела, Винценгероде поделился своей озабоченностью в связи с появлением в глубоком тылу французов поручика Жерома — под этой фамилией ему был известен Куперен, — настоящая роль которого в Москве стала для него более чем ясной. Чернышев велел доложить Чичагову, командовавшему Дунайской армией, о новоявленном полковнике и возглавляемом им секретном обозе.
Наполеон продолжал отступать из Смоленска в сторону Красного, где его ожидало новое кровопролитное сражение…
В это время Куперен прибыл с обозом в древний Несвиж. Первым делом он учинил разнос старику коменданту за царившее в этом городе благодушие. Затем, сбросив с ног отяжелевшие от сырости сапоги, полковник устало опустился прямо на пол возле затопленной печи и сбавил тон:
— Если бы вы знали, господин комендант, как я рад нашей встрече! Вы немец?
— Нет, господин полковник. Австриец, из Миттервилля. Мой сын… мой мальчик в Шеннбруне, в дворцовой охране, а я… — комендант едва не плакал.
— Вы еще увидите своего сына! На войне выживают те, кого ждут, — добродушно сказал Куперен. Он с удовольствием ощутил, как по его телу разливается приятное тепло.