Тамил устроился на сиденье. Прямо перед глазами находилась бронзовая литая пластинка, в которую были вставлены два шлифованных хрустальных диска, открывающих возможность в полете смотреть вперед. Снова зазвучал голос Бхригу: «Потянув кольцо, крайнее слева, ты высечешь искру небесного огня. Он воспламенит пары масла, собравшиеся в железной раковине над сосудом». Тамил потянул кольцо, но ничего не произошло. Он знал, что должен раздаться хлопок… Тамил заглянул в хвост Пушпаки. Все было в надлежащих местах: подогревающее устройство, четыре трубы, сосуды, медные коробки, накапливающие небесный огонь. Но не было глиняных кувшинчиков, источников небесного огня! Их делал Дангар. Он увидится с кузнецом!
Нарантака с «быкоголовым» стояли у дверцы и безропотно дожидались его. Тамил поманил Нарантаку. «Пусть полюбуется устройством, — подумал пастух, — глядя на орла, не научишься летать». Когда Нарантака влез, то осталось место еще для одного человека. Если потесниться. «Если потесниться!» — мысль эта повела планы по другому руслу, на ходу перестраивая их и расширяя.
Во дворец они вернулись вечером и застали там радостную суматоху: пришел караван судов с добычей, захваченной в Айодхе.
К вечеру погода испортилась. Пора весеннего зноя была на исходе. Небо заволокло тучами, поднялся ветер. Наступало время летних муссонных дождей.
Подводы, груженные награбленным добром, бесконечной вереницей тянулись к дворцу, где рабы под наблюдением надсмотрщиков разносили его по кладовым и хранилищам. Наиболее ценные вещи, золото и драгоценности сносили в большой зал для приемов. Здесь гремели победные трубы, ярко горело масло в светильниках. Царь восседал на шкуре снежного барса, покрывавшей широкое сиденье резного трона из слоновой кости. С. правого балкона слышались восхищенные голоса женщин. Там возлежала Мандодари с другими женами царя и внимательно разглядывала каждую новую вещь. Груды сапфиров, алмазов, яхонтов и изумрудов сверкали меж золотых сосудов, слоновьих бивней. Кучи все росли и росли, но по мере того как поднималась вершина холма, истощалось терпение божественного Дашагривы. Шука уловил перемену в настроении царя и, приблизившись к трону, с преданной улыбкой, поклонился и спросил:
— Владыке мира, богу нашему наскучило скопище праха, валяющегося у его ног?
Правильно истолковав вздох Дашагривы, Шука торжественно выкрикнул:
— Введите жену Рамы, поверженного врага победителя стран и народов!
Четверо «быкоголовых» ввели в зал женщину в рваном сари, с непокрытой головой и без украшений. За ней следом вошел высокий смуглый мужчина, через левое плечо которого, привязанная к поясу, висела шкура священной горной обезьяны.
Равана встал с трона и, обходя холм из сокровищ, направился к Сите. Подойдя вплотную к жене Рамы, он при полном молчании долго разглядывал ее и вдруг с искренним восхищением сказал:
— Правду говорили — и в нищенском платье прекрасна ты, Сита! Подними голову, не пугайся. Полюби меня, широкобедрая, согласись надеть роскошные одежды. Из всех моих жен будь избранной, наравне с Мандодари!
То ли почудилось, то ли легкий ропот пробежал по балкону. Сита снова мельком взглянула туда. Подобие улыбки скользнуло по ее серым от пыли губам.
— Обрати свое сердце к собственным женам, царь! Я предана мужу и потому недоступна для тебя, — ответила женщина и отвернулась. Зная вспыльчивый характер могучего мужа, все ждали от него вспышки гнева. Но царь рассмеялся. Вдруг, прищурившись, посмотрел на мужчину в обезьяньей шкуре:
— А это кто? — повернулся к начальнику стражи. Но тот, о ком он спрашивал, выйдя вперед, спокойно сказал:
— Хануман мое имя. Я советник царя Сугривы, друга и союзника Рамы.
Царь уставился на советника Сугривы, но что-то в темных глазах Ханумана сверкнуло и отвлекло его, и Равана, неожиданно забыв о его существовании, вдруг повелел:
— Устроить пир и праздник в честь богоравной царевны до утра. — И вышел из зала. Начальник стражи растерялся, недоуменно глядя на Ханумана, не зная, что делать с ним дальше. Тогда встал Кумбхакарна.
— Как попал сюда советник царя Сугривы? Зачем он здесь? — спросил он начальника каравана. Тот затрепетал и, заикаясь, стал объяснять что-то.
— Позволь мне самому объясниться, брат повелителя Ланки? — заговорил Хануман. Так тепл, и ласков, и спокоен был его голос, что всем вдруг почудилось, что не здесь они, а в далеком детстве, наигравшись, прикорнули у матери на коленях.