Стогис настоятельно потребовал объяснений. Вкратце рассказ Мяченкова сводился к следующему: учреждение подвергается планомерной осаде оккультных сил. Они (силы) насылают демонов (один — белый, голый; другой — длинный, зеленый, в виде змеи). Голый дебоширит по ночам: рвет бумаги, ломает ручки дверей. Другой, в виде змеи, ничего не ломает, но ползает и нахально разговаривает. Среди сотрудников есть жертвы — троих увезли в психиатрическую больницу. Все остальные близки к этому, и он, Мяченков, — первый. Ему в больницу лечь — раз плюнуть. Но он, как капитан, последним покинет свой уютный, терпящий крушение корабль. Излишним было спрашивать, кто довел «УПОСОЦПАИ» до нынешнего состояния.
— Капка… — с ненавистью выдавил Мяченков. — Всегда я чуял в ней что-то демонское! Вот помните, ваше интервью по телевизору не пошло — тоже ее работа! Засадила всех за Проект решения, а гадов наслала, чтоб мы боялись и работали каждый день!
— Что за Проект решения? — резко спросил Стогис. — Надоели всем эти ваши дурацкие проекты!
— Видит бог, — поклялся Мяченков, — ничего не знаю! Я вообще только вчера выписался из больницы. Проект уже написан и лежит у этой ехидны в сейфе.
— Начальник вы или нет? — спросил Стогис. — Откройте сейф, достаньте бумагу.
— Ни-ни! — присел от ужаса Мяченков. — Мы к ней в кабинет вообще не входим! Там сила нечистая лютует. То треск, то хохот, то бьется что-то. Сегодня люстра упала, Усынкин в замочную скважину видел, И вы туда, Сергей Николаевич, не ходите, там же демоны!
— Пригласите сюда эту Камеронову, я с ней здесь поговорю, в вашем кабинете.
— Ее уже две недели как нету. В Париже она, Сергей Николаевич. Вместе с Вовкой Бабаевым укатила. Машину с собой взяла, «Голобабая» этого. Опытом с иностранцами делиться будут.
Мяченков замолк и вдруг как-то блаженно захихикал.
— Что с вами? — встревожился академик. — Вам плохо?
— Ой, не могу-у! — заливался Мяченков. — Ведь у нее, у сатаны, даже паспорта не было! Как в Париж ехать собрались, все и раскрылось. И, думаете, что? Бородулин лично, сами изволили в отделение милиции позвонить и разгром там учинили. «Как это, — говорит, — у такого работника и паспорта нет?! Прошля-япили?! Да вам за такое — ТАКОЕ полагается! Вас, — говорит, — самих надо паспортов лишить и все, как есть, Капиталине Камероновой отдать. Больше пользы будет!»
Мяченков еще долго заливался, махал руками, крестился на закутанного Вольтера и приседал от ужаса при взгляде на телефон.
Стогис вышел из кабинета и решительно направился к двери, из-за которой действительно раздавались какие-то непонятные звуки — не то рубили дрова, не то выламывали паркет. Появившийся Шикин доброжелательно посоветовал академику:
— Вы, уважаемый, через левое плечо три раза плюньте перед тем, как входить. Очень, говорят, помогает.
Академик не воспользовался советом и вошел как есть. Никого в кабинете не было, но показалось, будто белая тень промелькнула за окном. Стогис внимательно огляделся и понял, что демоны действительно крепко поработали. От письменного стола остались щепки и кусочки зеленого сукна. Все деловые бумаги порваны и разбросаны по полу, как снег. Сейфу тоже досталось изрядно. Не в силах открыть его дверцу, неизвестный всю свою силу вложил в удары по железным стенкам. Устрашающие вмятины указывали на то, что сделала их поистине нечеловеческая рука.
Академик, посвистывая, начал рассматривать сейф, и вскоре внимание его приковала тарабарская, на взгляд современного человека, надпись странными изломанными буквами. Писано было по-древнегречески, поэтому вполне понятно, что, кроме Стогиса, вряд ли кто мог прочитать послание Гермеса. Автор знает дословный перевод, но не рискует приводить его здесь, ибо гневливые олимпийцы не стеснялись в выражениях (см. Гомера). Смысл фразы был таков: «Если ты, мерзавка, не угомонишься — убьем».
Что мог сделать Стогис? Вызвать милицию, пригласить следователя? Все это казалось бессмысленным. Однако он твердо решил встретиться с хулиганом, знающим древнегреческий, и, взяв в руки кусок кирпича, валявшийся на полу, нацарапал «а дверце сейфа ответное послание. Тоже по-древнегречески.
Действие временно переносится в Париж, и перо автора, твердое доселе, трепещет. О Париж!.. Город Бальзака, Стендаля, Мериме, Дюма Мольера, наконец! Как часто автор мысленно посещал этот волшебный город, бродил по знаменитым улицам, рылся в букинистических лавочках, острил с молодыми художниками в кафе Монмартра, кружил по площади Этуаль, упивался музыкой Бизе, сидя в ложе «Гранд-опера»…
Автор не имел возможности последовать за своими героями в эту страну грез, но в его распоряжении многочисленные вырезки из парижских газет, рассказы переводчика, с которым он имеет честь быть знакомым, а также, да простит читатель за нескромность, богатое воображение.
Итак, занавес поднимается. Мы видим шансонье, поющего под гармонику какую-то песенку, кажется «Charmant Mari». Это происходит у фешенебельного отеля «Баттерфляй». В одном из его номеров, обитом розовым штофом, затаился Владимир Бабаев. При закрытых шторах и запертой двери он беседует с переводчиком. Собственно, беседой это вряд ли можно назвать — переполненный впечатлениями Бабаев слушает выдержки из газет, посвященные его приезду…
«…Вчера в аэропорту Орли состоялась церемония встречи с известным изобретателем Вово Бабаевым (Union Soviétique), а также прогрессивной деятельницей искусства мадемуазель Капитоль Камерон. Встречали гостей: Клод Пьюи, граф Деризе-Жермон, Джеймс Артур Чеффилд (Великобритания) и Хосе-Рамон Кардона (Португалия). Клод Пьюи выразил надежду, что пребывание гостей во Франции приведет к еще большему взаимопониманию между нашими странами. В ответной речи мадемуазель Камерон была лаконична и остроумна. «Да! — воскликнула она. — Если все друг друга поймут, то никто не будет ни за кем гоняться!» Эту фразу мадемуазель Камерон мы дерзаем истолковать следующим образом: взаимопонимание между народами приведет к концу бессмысленной гонки вооружения и к экономической гармонии».
Тут следует объяснить, почему Вово Бабаев упорно сидел в запертом номере отеля, почему не манили его улицы, музеи, театры и даже магазины Парижа. Вово боялся. Его не могли обмануть ласковые, приветливые улыбки иностранцев. Он чувствовал за ними змеиное коварство, подвох, желание унизить. Но самое главное опасение, которое начало терзать его еще в самолете, было такое: похитят, увезут, обработают психотропными препаратами, заставят фонтанировать идеи, непосильно работать, а потом вышвырнут на улицу.
Страхами своими он постоянно делился с переводчиком и надоел ему до крайности. Кроме того, переводчику приходилось возить «Голобабая», которого ради заграничного турне пересадили в новенькую заграничную коляску из цветной соломки. «Голобабаю» очень, видимо, не понравилось это переселение, потому что он часто ныл, хныкал, стучал каким-то железом и иногда плевался водой. Бабаев готовился продемонстрировать мощь своего детища иностранцам.
Мадемуазель Камерон тоже не радовала переводчика своим поведением. Все труднее становилось трансформировать ее речи во что-нибудь осмысленное, пристойное. Ну как было перевести, например:
«Французишек мы в крошево крошили!» (Лексикон незабвенного Зенина-Ендрово давал о себе знать.)
Или, к примеру, такой вот перл:
«А где у вас тут самый лучший магазин? Хочу пальто с хвостами из пятнистого меху!»
Наш переводчик выкручивался, как мог: улыбался, сам давал интервью репортерам, острил, каламбурил и часто читал стихи, а также басни Лафонтена.
…Но все же, все же пьянящее очарование города проникало сквозь стены отеля! Вово томился, трусливо выглядывая в окно, нетерпеливо сучил ногами и задавал переводчику туманные вопросы:
— А «фин-шампань» тут в магазинах продают? Очень уж хвалят ее. Я вообще-то непьющий…