— А выходи-ка ты, Капушка, за меня замуж, — вкрадчиво предложил Бабаев. — Авось полегчает.
Тут встрял Шикин:
— Владимир Андреевич, а вы ее там, в Париже, не продали часом?
— Ко-го?! — изумился Бабаев. — Капку? Да кому она там нужна, в Париже этом? Там такие красоточки — закачаешься!
Изобретатель в восторге поцеловал кончики пальцев.
— Нет, вы не уловили мою мысль, — менторски продолжил Шикин. — Я говорю про рукопись. Судьба Капиталины Гавриловны волнует меня в меньшей степени.
— Вре-ешь! — возмутилась Капиталина, треснув писателя веером по голове. — А чего ж ты таскаешься сюда каждый день? Не влюблен разве?
— Любовь… — задумчиво промямлил Шикин, прихлебывая «фин-шампань». — Это интересно… Но кто сейчас умеет писать о любви… Да и зачем?.. Скажу по правде, меня влечет один сюжетец. Если работа пойдет, это будет дивный сюрчик, нечто умопомрачительное, ядовитое, как пресловутое дерево анчар.
Капа с Вово не поняли ничего, но со вниманием уставились на писателя. Шикин, увидев это, разошелся и решил дать плебеям вдохнуть аромат зловещего цветка своей прославленной фантазии.
Он заговорил, нет, запел о пришельцах, столь хорошо знакомых ему и, признаться, опостылевших, как соседи по дому, как собственное творчество и как многочисленные братья фантасты. По давней привычке он описал пришельцев гуманными, но способными во имя этой гуманности на страшные вещи! Пришельцы… Они всюду… Они вселяются в наши тела… Они подсматривают за нами из тьмы зрачками кошачьих глаз… Они задевают нас крыльями летучей мыши… Они сгрызают наши души изнутри…
— И вообще, мы — это не мы, — гробовым голосом резюмировал Шикин. — Мы — это они. А они — это мы. И вот, простые вы мои, когда человека осеняет некая невидимая сила, он встает! — Писатель встал в полный рост. — Он идет! — Писатель сделал шаг по направлению к Вово. — Он кладет ему тяжкую длань на плечо! — Шикин опустил руку на плечо изобретателя. — Он говорит, как бы вдохновленный свыше: «Где моя рукопись, Бабаев?! Отдай ее мне, или я уничтожу тебя!» Капиталина исторгла вопль ужаса. Не таков был Вово — он мелодично захрапел, привалившись к вешалке. Его детское, розовое, прозрачное, как мармелад, личико, безмятежно улыбалось.
«Какие дураки…» — со скукой подумал Шикин. Меж тем сверху, из кабинета Капы, донесся шум. Что-то с грохотом обрушилось, посыпался звонкий град из осколков. Капа вцепилась в руку Шикину и, еле ворочая языком от страха, взмолилась:
— Звони в милицию! По мою душу пришли!
— Не надо так верить в эти вещи. Я же пошутил. Пришельцев вообще нет и никогда не было.
Шикин был искренен. Он действительно не верил в пришельцев, хотя зарабатывал свой хлеб именно благодаря им.
Наверху внезапно стихло. Капа измученно вздохнула, отпрянула от Шикина и слабо затрепыхала веером.
В парадную дверь резко постучали:
— Не открывайте, — твердо сказал Шикин. — Это могут быть воры.
Но Капиталина, невменяемая от страха, двинулась навстречу своей судьбе. Как сомнамбула, она подошла к двери и не своим, а каким-то тонким, жалобным голосом спросила:
— Кто там?..
— Почта, — ответили ей. — Циркуляр от Бородулина.
Кариатида открыла дверь. В вестибюль вошел, стуча мраморными сапогами, Гермес. Не глядя на храпевшего Вово, на Шикина, прихлебывающего «фин-шампань», он строго сказал Капе:
— Ну, голубушка, пойдем. Доигралась.
В ту декабрьскую ночь мела метель. Гермес под руку с кариатидой медленно шел вперед. Она совершенно покорилась воле бога и не задавалась вопросом, куда ее влекут.
В молчании они миновали канал. Сад с заколоченными в ящики-гробы статуями, бескрайнее поле и свернули по переулку к реке. Здесь Капиталина начала дрожать: страшная мысль, что бог собирается утопить ее в полынье, молотом ударила по каменному сердцу. Но Гермес пошел вдоль реки, мимо пусто глядящих дворцов и одинаковых фонарей.
Алмазная красавица метель вольно неслась над городом. Сверху он казался огромным, безлюдным и страшным, будто не жил тут никто и никогда… никто и никогда… никто и никогда…
…Было время — решили на болотах город строить. Понаехали щебечущие иноземцы, подивились на дикий, унылый простор, но за дело взялись с охотой. Странный вышел город: плоский, как ладонь, с разбегающимися улицами-линиями, с воткнутой в небо золотой иглой. Созданный вопреки природе, благодаря долгому мучительному усилию воли и фантазии, город, как и положено первому красавцу, никого из людей и никогда к себе не приближал.
Какое высокомерное величие встречает вас по утрам, когда сырость и сизый мрак висят над дворцами, мостами и выпуклой, черной водой каналов. Идешь, содрогаясь от холода, и мысли неопределенно-унылы, а сердце ноет. К чему, думаешь, вся эта красота, если она так равнодушна к тебе и вот уже два с лишним столетия кичится тем, что расцвела на гиблой северной почве.
Много ликов у города, и самый ужасный — ночной, с храпом выпускающий из легких ядовитый гнилой воздух. Тогда мерещится, что где-то внутри этого каменного миража открываются щели в болотный ад, и ползут оттуда, поднимаясь к звездам, спутанные нити туманов.
«Оборотень», — шептались о городе со дня основания; винили иноземцев в том, что порчу навели; свидетельствовали, будто бы знаменитый Растрелли знался со злыми духами и по ночам творил заклинания над фундаментами своих дворцов, дабы обессмертить последние.
Но догадки темных и ленивых умов, равно как и умов великих, не в состоянии объяснить тайну властного влияния города на сменяющие друг друга поколения его жителей — от обывателей до гениев. Нигде, как тут, не обострены в человеке до степени болезненной чувство раздавленности и противоположное ему сознание огромной своей ценности. Тут нищий — символ нищеты, а повелитель сродни богам. Тут наяву рождаются странные видения: зловещие старухи умирают нехорошей смертью; блеклые красавицы норовят обернуться химерами; молодые честолюбцы, чистя волосяной щеткой единственную пару брюк, со сладострастным упорством грезят о власти над миром; и даже, случается, мертвый император скачет на лошади по смятенным улицам.
Непонятный город… Не разгадать его тайну. И день за днем чертит магический круг тень от золотой иглы, оставляя прошлому бесстрастие и покой, настоящему — мечты, будущему — неясность…
Гермес вместе с кариатидой прошел вдоль черных окон дворца, с усилием перепорхнул через ворота и приземлился у маленькой двери в стене. Затем они стали спускаться по лестнице вниз, в гулкий холодный подвал.
«Пытать будут», — поняла Капиталина и решила поголосить, но голос пропал.
Наконец Гермес остановился перед высокой дверью, поправил шлем, приосанился и втолкнул Капиталину в зал. Она зажмурилась и присела, прикрыв голову портфелем.
— Открой лицо, кариатида! — прогрохотал голос Зевса.
— Никогда-а! — завопила Капа. — Вы меня убивать будете-е! Смерть я приму только с закрытыми глазами.
Но чья-то рука вырвала портфель и швырнула его на пол, сорвала парижскую шапочку, отобрала веер. Потеряв любимые вещи, Капиталина осмелела и открыла один глаз.
— Умела воровать, умей и ответ держать, — холодно пошутил Гермес и силой подтащил кариатиду к трону Зевса.
Капиталина открыла второй глаз и с пафосом завыла:
— Никогда, никогда-а не воровала я ничего! Я только хотела вам всем добра-а! Я и в люди вышла, чтобы вам помочь! А вы!.. Эх, вы-ы!..
Зевс громоподобно захохотал, статуи раболепно поддержали его. Кариатида быстро и незаметно стрельнула глазами по сторонам и с облегчением подумала:
«Слава богу, садово-парковых нету. От них все зло».
Зевс внезапно помрачнел, треснул мраморной молнией по полу. Все стихло.
— Мы будем судить тебя, кариатида, — молвил он, — по всей строгости закона. Ты оскорбила многих из нас мерзкими угрозами, наглым кривлянием, беспочвенным тщеславием и глупостью. Теперь же стой молча и слушай!