Хатор долго ворочался на жесткой подстилке. Вскочил, вышел из каморки. Среди навесов послышался шорох, Хатор прижался к стене и похолодел от ужаса: ему показалось, что это бродят беспокойные души мертвых. В лунном снеге Хатор увидел человека, который, озираясь, шел к тяжелой, украшенной медными кольцами двери в хозяйские покои. Дверь легко поддалась нажиму его плеча. Когда неизвестный скрылся в доме, юноша проскользнул следом. Незнакомец что-то высматривал. Наконец они оказались в небольшой комнате, устланной мягкими циновками. Человек опустил ниже светильник, который нес в левой руке, и Хатор едва не вскрикнул, узнав Сетеба, склонившегося над спящим скульптором.
Сверкнуло лезвие ножа. Хатор метнулся вперед, выхватив из-за пояса тем. Оружие обрушилось на голову убийцы. Сетеб дико закричал и рухнул навзничь. Светильник выпал из его рук и погас.
— Учитель! — Хатор бросился к старику.
Дом наполнился движением. Крики слуг, шум распахиваемых дверей. Сархаддон в сопровождении телохранителей ворвался в спальню.
— Что здесь происходит?! — вскричал бальзамировщик. — Убийство в моем доме, о боги!
Минхотеп, стоявший на коленях перед Сетевом, поднял голову.
— Убийцы — там, — сказал он, с трудом переводя дыхание. — Они убивают в людях самое лучшее — совесть…
Старый скульптор замолк на полуслове. Страшная усталость охватила его. Он понял, что все бессмысленно. Цель, которой Минхотеп посвятил жизнь, не стоит тех мук, какие пришлось вынести. Вопреки справедливости он может простить Хафре его зло, потому что более ценным, единственно ценным стали для него ученики. Его мастерство, душа, которую он вложил в них. Теперь остался один Хатор. Нельзя рисковать и его жизнью.
Скульптор рванул тонкую золотую цепочку и швырнул амулет к ногам Сархаддона.
— Передай это… сам знаешь кому, — сказал он.
Бальзамировщик схватил амулет и скрылся, окруженный слугами.
— Что теперь будет с нами, учитель? — спросил Хатор.
— Суд, — сказал Минхотеп. — Но не над мертвым — над живыми…
На семьдесят второй день после смерти Великого Дома Кемт являл собой страшную картину запустения и горя. Стоял месяц хойяк,[22] разлив Яро достиг высшей точки, но шадуфы,[23] перекачивающие воду на сухие поля, бездействовали.
В городе мертвых неисчислимые толпы народа с самого утра стояли на коленях, устремив взгляды в сторону заупокойного храма. Оттуда доносилось пение: жрецы приносили последнюю перед погребением жертву. Царские храбрецы освободили от людей широкий проход от храма к усыпальнице. Единственная плита, которая должна была после погребения навсегда закрыть вход в могилу фараона, держалась в поднятом положении канатом.
Минхотепу удалось пробраться близко к помосту у пирамиды, и он в каком-то отупении разглядывал многотысячную толпу. Хатор поддерживал учителя за плечи. Юноша был насторожен, угрюм. Он видел перед собой Сетеба, свой занесенный для удара тем, струю кропи…
А Миихотеп думал. И проклинал себя за слабость. Он совершил глупость, вернув амулет. Минутная слабость прошла, но теперь уже поздно менять решение. Слово дано. Вот они, крестьяне Кемта, стоят на коленях, как стояли всю жизнь. Бедняки, обираемые жрецами и царской казной, замученные и затравленные, но свято верящие, что проклятый богами Хафра — посланец Озириса. Скажи им правду, Минхотеп, и тысячи рук протянутся к тебе, тысячи глоток выплеснут на тебя ругань и проклятия, и даже царские храбрецы не спасут тебя от растерзания. Великая вещь вера, но слепая вера в праведность порока — ужасна. И все-таки Минхотеп промолчит…
Пение, доносившееся из храма, стало громче. У начала дороги показалась процессия. Во главе ее, держа в руках бело-красную корону царя обеих стран, шел верховный жрец Иссахар. Он ступал медленно, устремив взгляд в одну точку, туда, где у входа в усыпальницу стоял жрец с мечом наизготовку. Следом на повозке, влекомой буйволами, везли саркофаг, Минхотеп хорошо представлял себе лицо Хафры, скрытое под тремя гробами — гранитным, алебастровым и золотым. Лицо тирана, губителя, возможно, и сейчас скрытое под маской. Лицо человека, которого он, Минхотеп, может лишить погребения. Зачем он вернул амулет?