— Что тоже? — не поняла Маша.
— С ума схожу, когда вижу, — ответил Колотов.
— Алешке пальто надо на зиму, — сказала Маша без всякого перехода.
— Купим, — Колотов облокотился на столик и подпер голову кулаком.
— Попроси своих бэхээсэсников, чтобы дубленочку достали, — добавила Маша.
— Сделаем, — Колотов нажал пальцем на правый глаз, и изображение на экране раздвоилось. Теперь певец пел дуэтом. Но вот наконец певцы завершили страдания и, горделиво приосанившись, ушли за кулисы. Колотов отпустил защипавший глаз. На сцену вышли жизнерадостные ведущие. Две симпатичные дикторши и один диктор с лицом исполкомовского работника областного масштаба. Улыбка ему не шла, и трудно было поверить, что он на самом деле такой веселый. Одна из дикторш очень нравилась Колотову. Она появилась недавно и заметно отличалась от других. У нее были нежные, пухлые губы и длинные, завлекательные глаза. Колотов видел такие лица в зарубежных, не совсем пристойных журналах. Дикторши что-то прощебетали, а потом камеры показали зал. В зале стояли столики, на столиках настольные лампы, бокалы на длинных ножках и бутылки боржоми. А за столами сидели мужчины и женщины в приличных костюмах и платьях. Зал выглядел уютным и праздничным. И Колотов представил, что вот он тоже сидит в дорогом костюме за одним из столов поближе к сцене, чуть улыбается, перебрасывается незначащими словечками с соседями, потягивает боржоми, а может, чего и покрепче для поддержания тонуса и многозначительно переглядывается с красивой дикторшей. Встретив его взгляд, она невольно улыбается и опускает глаза. А потом, объявив номер, подходит к его столику, садится: «Привет», — говорит она. «Привет», — отвечает он и наливает ей в бокал напитка. Розовое платье у нее тонкое, облегающее, и ему приятно смотреть, как оно натягивается на бедре женщины, когда она аккуратно закидывает ногу на ногу. «Сегодня у авангардиста Матюшкина соберутся интересные люди, — говорит она. — Пойдем?» — «Конечно», — отвечает он. «Тогда в одиннадцать у выхода со студии», — говорит она, кивает ему, чуть прикрыв глаза, и поднимается, и идет на сцену. С соседних столов внимательно разглядывают Колотова. Но он не обращает ни на кого внимания. Пустое… А потом у Матюшкина — разговоры, споры, смех, влажная духота, ощущение приподнятости. Он не стесняется, не робеет, он вполне нормально может держаться в любом обществе. Правда, острит немного тяжеловесно. Но это нравится… А потом поиски такси под шутки провожающих, ее тихая, теплая квартирка…
— Пойду мясо потушу на завтра, — проговорила Маша и поднялась.
Колотов вздрогнул и с удивлением посмотрел на жену.
— Да, да, — сказал он. — Конечно.
…На кухне что-то грохнуло. Покатилась грузно по линолеуму то ли сковорода, то ли кастрюля.
— Что случилось? — громко спросил Колотов. Ответа не было. — Маша, — позвал он. Тишина. — Раз, два, три, четыре, пять, — сказал Колотов, — я иду искать.
Он оторвался от кресла, пошлепал в великоватых, еще отцовских тапочках в кухню. На полу валялась опрокинутая кастрюля, бурыми комочками темнели рассыпавшиеся па линолеуме котлеты. Маша сидела на табуретке у окна, отрешенно глядела на кастрюлю и молчала.
— Ну что такое? — Колотов нагнулся, поднял кастрюлю, поставил ее на стол, потом, не зная, что делать с котлетами, сел на корточки и стал их задумчиво разглядывать.
— Понимаешь, котлеты упали, — наконец едва слышно пробормотала Маша. — Я их в холодильник, а они вырвались и упали, и разбежались кто куда, как живые. Понимаешь, я хотела их в холодильник, а они разбежались, — Лицо у Маши сморщилось по-детски, и она заплакала, тихо, безнадежно.
— И что страшного? — мягко произнес Колотов, поднявшись. — И бог с ними, с котлетами. Мы сейчас с тобой мясо тушеное сделаем. Я помогу, хочешь? — Он шагнул к Маше, протянул руку к ее голове, пошевелил пальцами в воздухе, колеблясь, и наконец погладил по волосам. Маша опустила голову, уткнулась лицом в ладони и заплакала.
— Машенька, милая моя, хорошая, — он машинально продолжал гладить ее. — Не надо, прошу тебя. Все хорошо, все отлично. У нас дом, ребенок, замечательный ребенок, замечательный дом, и мы с тобой оба замечательные. И плевать на эти дурацкие котлеты, с кем не бывает. Ну подумаешь, упали. Разве это горе?
Он обнял ее за плечи, поцеловал пальцы, скрывающие лицо, потом поцеловал волосы, прильнул губами к горячему порозовевшему уху, зашептал:
— Ты моя хорошая, хорошая…
Маша раздвинула пальцы, с надеждой взглянула на него заплаканными глазами, спросила невнятно, потому что все еще сжимала ладонями щеки.
— Ты меня любишь?
— Я?.. — Колотов всеми силами старался смотреть ей прямо в глаза. — Конечно. Конечно, люблю Очень люблю. А как же иначе?.
— Это правда? — Маша, зажмурившись, потянулась к нему лицом.
— Правда-правда, — поспешно сказал Колотов. Он быстро чмокнул ее в губы, раздвинул локти жены и прижался лицом к ее груди.
Халат горько и душно пах подгоревшим жиром, захотелось вскочить и бежать прочь из кухни, но Колотов прижимался все сильней и сильней и шептал яростно:
— Правда, правда, правда!..
Утром Колотов справился о дактилоскопическом запросе на Стилета — ответ запаздывал — и потом поехал со Скворцовым допрашивать Гуляя. За время, проведенное в камере, Гуляй посерел, потух — как-никак в первый раз «залетел», — на вопросы отвечал вяло, невнятно, но подробно, по всей видимости, на какое-то время потерял самоконтроль. Так бывает. Оперативники это знают. Знали, естественно, и Колотов со Скворцовым, поэтому и пришли пораньше в изолятор. Гуляй рассказал, где и когда он познакомился с Питоном, рассказал о его связях, местах «лежки», назвал адреса, которые знал, поведал о замечательных «делах» Питона, у которого был на подхвате, Сообщил кое-что о Стилете. Лет сорока пяти, появился в городе недавно, но деловые кличку его знают, слыхали о кое-каких его «шалостях» — то ли разбой, то ли бандитизм, неизвестно, но «крутой» дядька, в авторитете. Дает «наколки» и имеет чистые каналы сбыта. А это очень важно. На дела сам не ходит. Веселый, разгульный, грузноватый, нравится женщинам. Колотов выяснял каждый шаг Стилета, по нескольку раз заставлял Гуляя рассказывать одно и то же, и вот наконец… Гуляй вспомнил, что два раза ждал Стилета в такси, сначала в Мочаловском переулке, затем на улице Октябрьской, когда тот встречался с каким-то «мазилкой», как говорил Стилет, и во второй раз случайно Гуляй того увидел — красивый, лет сорока, но уже седой…
Мочаловский и Октябрьская совсем рядом, «мазилка», вероятно, художник, размышлял Колотов. Уже кое-что. Он или там живет, или работает, или мастерская у него там. Возвратившись к себе, Колотов гут же подрядил местное отделение. Срок — два часа. Позвонили раньше, через час сорок три участковый Кулябов доложил, что на его территории имеется мастерская художника Маратова. Он седой, красивый, одевается броско, ездит на «Волге». Есть заявления соседей, что в мастерской устраиваются пьянки, играет музыка, приходят девицы и лица кавказской национальности. Участковый Кулябов докладывал об этом начальнику отдельным рапортом. И, кстати, дополнил участковый, Маратов сегодня с утра был в мастерской. Работал.
И через час на отдельском «Жигуленке» они уже катили в сторону Мочаловского переулка и Октябрьской улицы. Лаптев небрежно крутил баранку, не вынимая сигареты изо рта, дымил в окно и щурил и без того узкий азиатский глаз. Колотов повернулся к Скворцову, спросил:
— У Зотова были?
— Были, — ответил Скворцов и, хмыкнув, посмотрел на затылок Лаптева.
— Как он там?
— Рана не опасная, но крови потерял много. Ослаб Валька Бледный. Мы пришли, чуть не заплакали…
— А в его палате еще двенадцать человек, — подал голос шофер. — И все друг на друге лежат, и все балабонят, дышат, стонут, одним словом, создают неприемлемую обстановку.
— Почему не в военный госпиталь положили? — разозлился Колотов.
— Мест нет, — сообщил Скворцов. — Но ты не переживай, начальник. Теперь все путем.
— То есть?
— Ну пошли мы поначалу к завотделением. Он как раз дежурил вчера вечером. Говорим, мол, товарищ наш нуждается в особом уходе, в отдельной палате, ну и так далее. А он говорит, мол, все нуждаются, мол, не он один, мол, все одинаковые люди. Ну мы спорить не стали и пошли по палатам. И в отдельной палате нашли одного хмыря — абхазца, с холециститом, понимаешь ли, лежит. Роскошествует, можно сказать, и жирует, и в городе нашем не прописан.