Отец Тихон кротко наклонил голову.
— Благодарю вас. Я постараюсь убедить экстразрителей в пагубности этой дьявольской затеи.
Ну-ну. Хотела синица море зажечь! «Зах, ты слышал?»
«Да. Прекрасная идея. Самое главное — втянуть их в Игру. И этого ты уже почти достиг. Браво, маэстро!»
Как их лучше разместить? Планировалось: Лана, Вольняев, я. А теперь? Монах, я, Вольняев? Нет: отец Тихон, академик, я.
Главушин призывно махнул рукой, крикнул:
— Миша, держите наготове кресло для Ланы, Но пока не ставьте.
— Само собой! — обиделся Деловеев.
Ну-ну. Молод еще, потому и не знаешь: само собой у нас ничего не делается. Даже лучшая на всем экстравидении
программа.
И Вольняев, и его духовник наконец уселись в креслах. Угнездились. Отец Тихон по-прежнему молчит. И зачем только его академик пригласил? Понятно, если бы это был, скажем, сын. Реклама, имидж — первое дело для карьеры молодого человека. Но монаху-то какого монаха здесь нужно?
— Мы не против соучастия. Однако в данном конкретном случае… передача должна идти в записи, — ударил кулачком по складке на колене Вольняев.
— Число экстразрителей сразу упадет на два порядка. Вместо двух миллиардов — какие-то двадцать-тридцать миллионов. Вам будет трудно получить средства для следующего этапа работ, — тщательно улыбнулся Главушин. Этим искусством он владел в совершенстве. В его арсенале были улыбки вежливо-издевательские, иронично-вежливые, сверхвежливые ипочти доброжелательные, приветливо-насмешливыеи т. д. ит. д., вплоть до обезоруживающе-надменных и добострастно-наглых. Тщательная — это где-то между вежливо-саркастической и просто вежливой. — Поймите, люда устали от суррогатов и заменителей, Им хочется настоящего неподдельного, того, что раньше называли естественным…
«Не выкладывай все свои козыри! Наоборот, нужно заставить отца Тихона и Вольняева засветить как можно больше их аргументов, чтобы у аналитиков было время подготовиться».
— Сами же знаете, у нас все синтетическое: от искусственных зубов до внушенной любви. Научные факты, да и то, пожалуй, лишь в момент рождения — единственное, так сказать, что сохраняет натуральность.
Филипп разозлился.
Аргументов он захотел! Времени для раздумий! А если монах или, как его там, священник, ни слова, словно обет молчания дал?
— Вы, кажется, согласились заменить эксперимент дискуссией, — еле слышно сказал Тихон, но Главушин вздрогнул, словно от окрика. — Она уже началась? Мы в эфире?
— Нет, Сейчас идет записанный ранее фрагмент. Миша, включи контрольный экстран.
На площадке перед столиком — экстра-экране, или сокращенно экстране, — тотчас возник профессор Вольняев — молодой, нервный в движениях, энергичный. Позади него на салатово-зеленой стене висел большой плоский дисплеи, на специальной подставке слева покоился беспросветно-черный шар величиной с арбуз. Клубок Ариадны… Знаменитый клубок Ариадны, размотав который Главушин и Вольняев устроили свои судьбы.
Отец Тихон встрепенулся, впился жадным взглядом в экстраобраз, потом перевел взгляд на академика.
Он что, впервые видит эту запись? Прекрасно. Пока разберется, что к чему…
— В таком случае, Алексей Вадимович, зачем сейчас приводить свои доводы? Чтобы потом повторяться? Давайте лучше посмотрим экстравидеозапись, — «предложил отец Тихон.
— Да, пожалуй, — согласился Вольняев.
Видимо, они заранее договорились не раскрывать карты. Слышал, Новичаров?
На экстране молодой Вольняев подошел к дисплею, высветил на нем правильный треугольник.
— Каждую сторону треугольника разделим на три равные части и среднюю часть заменим двумя отрезками длиной эль малое, деленное на три, где эль малое — длина стороны исходного треугольника.
«Фил, а что теперь будем делать? Аналитики говорят, им будет сложно вот так сразу, без подготовки вести дискуссию. Они… Они, мягко говоря, отказываются».
«И готовы расторгнуть контракт?» — беззвучно и зло спросил Фил в ларингофон телеочков.
_- Повторим эту операцию многократно, — сказал молодой Вольняев на экстране. — Как видите, если на первом шаге полученная нами ломаная линия имела всего лишь шесть зубцов, то на четвертом она больше всего похожа на снежинку уже с шестьюдесятью шестью мелкими зубчиками, — прокомментировал молодой профессор, будущий академик и нобелевский лауреат.
Монах вцепился в подлокотники кресла и не отрывал глаз от экстрана. Вольняев теперешний, скрестив на груди руки, взирал на себя тогдашнего с легкой, чисто иронической улыбкой. Молодо — зелено, дескать, молодо — зелено…
«Нет, но… — загрустил в левом ухе голос Новичарова. — Я все-таки не понимаю, как мы выкрутимся».
«Сколько у нас сейчас экстразрителей?»
«Два с половиной миллиарда. Представляешь, какой конфуз будет?»
Главушин до боли сжал кулаки. Не будет, не будет… Только как этого добиться?
— И каждый третьеклассник без труда может посчитать, что на эн-ном шагу увеличения количества зубчиков длина составляющей снежинку ломаной линии эль большое равна три эль малое, умноженное на четыре третьих в степени эн, где эн — номер шага.
Вольняев написал указкой на дисплее простенькую формулу, после которой, помнится, индекс восприятия упал вдвое, и на экстрастудию градом посыпались раздраженные звонки самодовольных тупиц, уверенных, что если они не понимают какого-то момента, то этого не понимает никто. — Из приведенной мною формулы любому старшекласснику очевидно, что при бесконечном увеличении числа разбиений эн длина нашей ломаной линии, называемой, кстати, «триадическая кривая Коха», стремится к бесконечности. Самое интересное, однако, что при этом площадь, занимаемая «снежинкой», остается конечной! — торжествующе взмахнул кулачком молодой Вольняев. И после двухсекундной паузы (видимо, вспомнив сто раз повторенный наказ Главушина излагать вопрос с минимумом научных терминов) пояснил: — Слово «конечный» в данном случае используется как антоним термина «бесконечный». То есть триадическая кривая Коха, имея неограниченную длину, имеет тем не менее ограниченную площадь. Справедливо это, конечно, лишь в том случае, если толщина линии, которой нарисована кривая, бесконечно мала. Будь ее толщина, скажем, хотя бы одна десятая миллиметра, полная длина кривой составит всего лишь сорок метров для первоначального треугольника со стороной в один метр.
— Значит, профессор, подержать бесконечность, так сказать, в руках все-таки нельзя? — спросил, неожиданно появившись в пространстве экстрана, самоуверенный молодой человек с невысоким лбом, окаймленным жесткими черными волосами и с черными же аккуратными усиками.
Филипп вздрогнул,
Неужели я таким был? Этот апломб, эти нелепые потуги выглядеть значительным, за которыми, как совершенно очевидно любому неглупому человеку, ничего не стоит, — неужели?
— Именно так все и считали до недавнего времени, и я в том числе. И никому не приходило в голову, что между загадочными черными шарами, выброшенными вместе с пеплом и вулканическими бомбами при очередном извержении вулкана Авачинский, и конечно-бесконечной триадической кривой Коха есть какая-то связь. Как говорится, в огороде бузина, а в Киеве дядька.
— Но истинный ученый — это человек, который улавливает закономерное там, где другие видят только случайное, и который находит тайные связи между самыми далекими друг от друга явлениями, «— неуклюже льстит молодой Главушин.
Тьфу! Это явно группа аналитиков нажужжала! Или все-таки я сам сподобился?
«Так что ты решил? Как выбираться из дерьма будем, в которое вляпались?» — завопил вдруг не своим голосом Новичаров, и Филиппу захотелось сорвать телеочки, бросить их на пол и растоптать ногами.
«Пока не знаю. И не дергай меня, пожалуйста», — огрызнулся он.
«Так ты думай, думай! Через три минуты уже твой выход! Или ты там экстравизор смотришь, молодость вспоминаешь?»