— Но я уверен, все кончится хорошо. Наверно, в установке была небольшая неисправность. По-видимому, наш выдающийся ученый, академик и нобелевский лауреат Алексей Вольняев сейчас устранит ее, и все вернется на круги своя. То есть наша очаровательная ведущая, живая и невредимая, вернется сюда, в лабораторию и, разумеется, на ваши экстраны.
Филипп медленно, по-стариковски поднялся на подиум.
Эшафот — вот что он мне напоминает. Достаточно ли мужественно я выгляжу?
— Где Лана? Что вы с нею сделали? — спросил Главушин у Вольняева и Новичарова одновременно.
— Не знаю, — тихо ответил академик.
— Фил, но ты же сам согласился нажать на кнопку! — обиделся Захар. — Не волнуйтесь, уважаемые экстразрители, все будет хорошо. Внутренний голос говорит мне, что недоразумение вот-вот уладится.
— Покиньте подиум, — попросил Вольняев. — Установка работает на прием. Возможно, через несколько секунд…
Главушин нерешительно, словно помилованный за минуту до исполнения страшного приговора, сошел с эшафота. Тотчас за его спиной что-то сверкнуло, бухнуло… Резко обернувшись, Филипп увидел Лану, живую и невредимую. Рядом с нею стоял какой-то незнакомец, очень высокого роста. Лана двумя руками держалась за его правый локоть, словно боялась упасть.
Выглядел незнакомец весьма необычно. Одет он был в старинную, плотно облегающую тело одежду. Камзол, кажется? Ну да, конечно, камзол из кармазина с золотой ниткой. На голове — черная шляпа с широкими полями, осененная петушиным пером. У левого бедра незнакомца болталась шпага с выгнутым в виде змеиной головы эфесом. Завершала это маскарадное одеяние широкая накидка, сшитая, несомненно, из той же материи, из которой кроит для себя платья самая непроглядная и зловещая ночь.
«А в плечах она задиралась вверх и в стороны наподобие кавказской бурки, — запищал вдруг в левом ухе голос Лени Циркалина, — но так энергично и круто, с таким сумеречным вызовом, что уже не о бурке думалось — не бывает на свете таких бурок, — а о мощных крыльях, скрытых под черной материей».
«И куда я должен вставить эту цитату? — обозлился Филипп. — Тебе в зад?»
— Ну вот видишь! — бурно обрадовался Новичаров. — Ничего с твоей невестой не случилось, И теперь я с удовольствием возвращаю бразды правления. У нас еще целых две минуты прямого эфира! Новичаров исчез.
Желтый дым стекал тяжелыми волнами от ног незнакомца, неся с собой резкий, едкий запах и могильный, непереносимый холод. Главушин обхватил руками плечи, пытаясь согреться, и не отрывал взгляда от обольстительной, как никогда, Ланы. Ни телеочков, ни лифчика, ни даже колгот на ней теперь не было. Из-под съехавшей набок, разорванной до пояса кофточки бесстыдно выглядывала правая грудь. Левой Лана сладострастно прижималась к локтю незнакомца. А может быть, это вовсе не она? — Лана! — позвал Филипп. — Что с тобой? Девица взглянула на него невидящими распутными глазами и, сложив искусанные губы трубочкой, потянулась к своему спутнику — за поцелуем.
Незнакомец высвободил руку, обнял Лану за талию, другой рукой накрыл и придавил упругие груди.
— Приветствую жителей Земли и Системы! — носовым, нарочито благозвучным голосом сказал он. — И благодарю за прекрасный дар. Лучшего способа отметить это важное событие я не придумал бы.
Правая — невероятно длинная — рука незнакомца съехала с тонкой талии и проскользнула, под пояс многослойной юбки, опустилась ниже…
Голова Ланы запрокинулась, глаза полузакрылись, из полуоткрытых губ вырвался сладострастный стон.
Кровь ударила Филиппу в лицо. Он рванулся к подиуму. Незнакомец взглянул на Главушина с холодным любопытством. Глаза у него были огромные и выпуклые, как яблоки, блестящие, черные, и вспыхнул в них такой яростный, бешеный напор пополам с отвращением, что Филипп замер, словно парализованный.
«Взгляд этих глаз действовал как жестокий удар, от которого наступает звенящая полуобморочная тишина», — подсказал Циркалин.
Филипп хотел ответить ему «заткнись!», но даже беззвучно не смог сказать ни слова.
— Я пришел дать вам свободу, — хорошо поставленным актерским голосом продолжил незнакомец. — Вы, опутанные густой сетью нелепых предрассудков, не живете достойной человека жизнью, но существуете запертые, словно в тюрьме, бесчисленными запретами и табу. Я разорву ненавистные вековые путы! Ваша хилая наука, насильственным образом отторгнутая от груди матери-магии, не в состоянии освободить вас от тяжкого труда по добыванию хлеба насущного. Я сделаю и это!
Главушин попытался повернуть голову — и не смог. Огромным усилием воли ему удалось лишь скосить глаза в сторону контрольного экстрана. Там тоже был незнакомец, и так же истекал от его ног леденящий желтый туман, и Лана, запрокинув голову, так же млела от сладострастия. Но выглядел ее Кумир совершенно иначе. И ростом гораздо ниже, и одет совершенно по-другому…
«Белый воротничок, галстук бантиком, на изогнутом носу роговые очки, а из-под них мерцают влажные, темные, с краснотцой глазки…» — забубнил Циркалин.
— И тогда, — продолжал незнакомец бархатным вкрадчивым голосом, — вы постигнете наконец смысл жизни, и вновь воцарится на земле золотой век. Мужчины — все до одного — будут неутомимы в изощренных любовных ласках, женщины, тоже все до единой, станут несравненно прекрасными и темпераментными. И никто не посмеет омрачить ваше счастье пустыми запретами и страхами…
Странно, но на контрольном экстране незнакомец не только выглядел чуть иначе, но и вел себя несколько пристойнее. Его мягкая худая рука просто обнимала Лану за талию, другая сжимала старинные песочные часы с красным песком. Но глаза из-под роговых очков пылали тем же яростным напором пополам с отвращением.
Какое-то слабое движение произошло возле эшафота. Отец Тихон, пересилив оцепенение, с трудом, словно в руке его была двухпудовая гиря, поднимал висевший на его груди небольшой серебряный крест. Но незнакомец, обнимавший Лану на контрольном экстране, поспешно оставил ее и вихрем налетел на отца Тихона. Вырвав из слабых, по-девичьи тонких рук крест, он бросил его на пол и придавил ногой, обутой в желтый стоптанный башмак.
Лана, повиснув на незнакомце, так и оставшемся на подиуме, впилась в его шею страстным, бесстыдным в своей похоти поцелуем. То же самое она делала на контрольном экстране, но целовала — пустоту.
Филипп закрыл глаза.
Если незваный гость сошел с экстрана здесь, в лаборатории, значит, это же самое он может проделать в любом уголке Земли и Системы, лишь бы там был включенный экстравизор. На корабли межзвездных экспедиций сегодняшняя передача тоже транслировалась, впервые в истории космонавтики…
С грохотом упало кресло.
Филипп открыл глаза.
Вольняев изо всех сил давил на круглую белую кнопку. На брюхе паука вспыхнула надпись «стоп» и сразу же погасла. Вслед за нею погасли и бежавшие по кругу разноцветные огни. Но оба незнакомца лишь расхохотались: один громоподобно, другой гнусаво и оба — издевательски.
От желтого дыма стыли ноги и сердце.
Остро пахло серой.
Гилберт Кит Честертон
БОГ ГОНГОВ
Стоял один из тех неприветливых, холодных дней ранней зимы, когда солнечный свет отливает не золотом, а скорее серебром, или нет, не серебром, а свинцом. Мрачное уныние охватило выстуженные конторы и дремлющие гостиные, но каким же унылым выглядело побережье Эссекса в эту пору!
Безлюдье пейзажа лишь подчеркивали изредка попадавшееся уродливое дерево или одинокий фонарный столб, менее всего напоминавший о городской цивилизации. Тонкий слой снега подтаял и, вновь прихваченный печатью мороза, тоже, казалось, отливал свинцом, а не серебром. Не запорошенная еще свежим снегом полоска окаймляла берег, почти сливаясь с бледной, пенистой лентой прибоя.