Девушка вошла в комнату. Четверо из нас встали. Привычка вставать, когда входит особа женского пола, оказалась более живучей в Монтане, чем в Манхэттене, и, разумеется, когда Мел с Эмметтом поднялись, мы с Питом тоже встали. Вулф не шелохнулся. Он почти никогда не встает, когда в его кабинет входит женщина, к тому же за последние три дня оп нарушил столько устоявшихся правил, что для него, наверное, истинным удовлетворением оказалось не нарушать хотя бы это.
— Прошу вас к столу.
— Идите ешьте, пока не застыл жир, — сказала Алма.
Мел пошел мыть руки, а мы вчетвером направились в столовую, которую пристроили по просьбе Кэрол, когда Лили ремонтировала дом. Вулфа усадили между Кэрол и Алмой, я оказался напротив, поэтому у меня появилась хорошая возможность наблюдать, как он прореагирует на томатный суп из консервной банки. Вулф мгновенно опустошил свою тарелку. Единственную странность в его поведении отметил я один: он сделал все возможное, чтобы не встретиться со мной взглядом. Флора сидела между Мелом и Эмметтом. Она помогла Кэрол и Алме убрать тарелки из-под супа и принести блюда с картофельным пюре, фасолью и луком в сметане. А потом последовала настоящая форель по-монтански, которую Кэрол и Алма принесли на больших подносах. Самая крупная рыбина в фольге досталась Вулфу. Я заранее предупредил его, что форель не надо перекладывать на тарелку, а следует развернуть фольгу и есть прямо с нее. Он так и сделал. Вулфу достался прекрасный экземпляр: крупная пятнадцатидюймовая форель, которую поймала Лили. Я надеялся, что рыба запеклась как следует. Вулф, умело орудуя ножом и вилкой, положил кусочек в рот, пожевал, проглотил и сказал:
— Замечательно!
Это все и решило: я попрошу его о повышении жалованья. Коль он пошел на такое лишь ради того, чтобы я вернулся домой, значит, мне явно недоплачивали.
Ниро Вулф сказал Вудро Степаняну:
— Когда я рассмотрю вопрос со всех сторон, возможно, и соглашусь с вами. Я лишь сказал то, что хотел сказать: большинство ваших сограждан на такое не способны.
Было без двадцати девять. Мы находились в средней части Холла культуры, которую Лили называла «Галереей». Двери в кино- и танцзалы были закрыты: фильм еще не закончился, а скачки еще не начались. На «Ранчо Дж. Р.» мы усвоили лишь одно: форель, запеченная в фольге с ветчиной в жидком сахаре, с луком и вустерширским соусом, легко усваивается. Может, мы добились чего-то от Мела, Эмметта и Питта, но я этого не заметил. Зато я получил важную весть от Сола Пэнзера, когда позвонил ему по телефону от Гривов. Если Филип Броделл во время его наездов в Нью-Йорк и встречался с Дианой Кэдэни или Уэйдом Уорти, никаких доказательств этого Сол не обнаружил и считал, что шансов обнаружить их почти нет.
Слова Вулфа о том, что оп может согласиться с Вуди, относились к надписи, висевшей на стене позади письменного стола хозяина заведения — большой карточке в самодельной рамке, на которой Вуди собственноручно вывел гигантскими буквами:
«НУ ЧТО Ж ДЕЛАТЬ, ПРИДЕТСЯ ГОРЕТЬ В АДУ».
На вопрос Вулфа, почему эти слова вставлены в рамку, Вуди ответил: потому что считает их величайшим изречением во всей американской литературе. Вулф спросил, почему Вуди так думает, а тот ответил: потому что в этих словах выражен основополагающий принцип жизни в Америке — ни один человек не должен никому позволять решать за себя; а удивительны они потому, что их произносит не мужчина, а мальчик, сроду не прочитавший ни одной книжки. Это доказывает, что он с этой мыслью родился, поскольку он американец.
У меня были свои дела, но я остался послушать, решив, что смогу узнать что-нибудь новенькое об Америке и ее литературе. Когда Вулф заявил, что большинство сограждан Вуди не согласятся с ним, Вуди спросил, какое изречение они могли бы счесть более сильным, и Вулф ответил:
— Я мог бы предложить с десяток, если не больше, по самое удачное тоже висит у вас на стене. — Он указал на заключенную в рамку фразу из «Декларации независимости»: «Все люди созданы равными».
Вуди кивнул.
— Разумеется, изречение великое, но при всем моем уважении к «Декларации», это ложь. Добрая ложь во имя доброй цели, но все-таки ложь.
— Только не в том контексте. В качестве биологической предпосылки оно оказалось бы абсурдом, зато это мощное орудие истины. Ее назначением было не убеждать, а ставить в тупик. — Вулф снова указал рукой. — А что там?
«Там» было еще одно написанное от руки изречение, но я не могу показать его вам — у меня не оказалось при себе камеры, чтобы запечатлеть эти иероглифы. Очевидно, в нем содержалось восемь или девять слов, но каких… Внизу стояли два слова помельче: «Степан Орбелян».
— Оно гораздо старше, — сказал Вуди. — Ему лет семьсот. Я не уверен в том, что это великое изречение, но испытываю к нему большую симпатию, потому что оно очень тонкое. Тот человек, Степан Орбелян, написал его на древне-армянском языке, и в нем говорится: «Я люблю мою страну, потому что она моя». Разумеется, все далеко не так просто. Здесь подразумевается уйма самых разных вещей, что, казалось бы, невозможно выразить восемью словами. Позвольте спросить, вы согласны с этим изречением?
Вулф хмыкнул.
— Я согласен, что оно тонкое. Необыкновенно тонкое. Давайте присядем и обсудим его.
Меня в помощники не пригласили, поэтому я отправился по своему делу, состоявшему всего-навсего в выполнении обязанностей шофера: я поехал к хижине, чтобы привезти Лили, Диану и Уэйда Уорти. Я ожидал, что найду Лили и Уэйда в гостиной, а Диана еще не будет готова. Так оно и оказалось. Разумеется, девять женщин из десяти постоянно опаздывают, но Диане, кроме того, всякий раз непременно надо было появляться торжественно, как на сцене. Во время завтрака она никогда не приходила на кухню — она туда прибывала. Выход без публики — это не выход, и чем больше аудитория, тем лучше. Мы договорились, что я приеду за ними сразу после девяти. И вот когда я с упоением рассказывал Лили и Уэйду о беседе, возникшей между мистером Вулфом и мистером Степаняном, Диана, что называется, вплыла в комнату. Она была в красном шелковом платье, смело открытом вверху, зато достававшем чуть ли не до щиколоток. У Лили были другие представления о моде — она надела бледно-розовую блузку и белые брюки.
Когда мы приехали в Лейм-Хорс, свободного места для парковки перед заведением Вуди уже не осталось, я завернул за угол и остановил машину в укромном уголке около магазина Вотера. Я не ожидал увидеть в вестибюле Вулфа. Мы заранее попросили у Вуди разрешения воспользоваться его жилыми помещениями, и он нам его дал, а с Вулфом договорились, что я при первой же возможности эскортирую туда Сэма Пикока. Однако Вулф оказался в вестибюле — он сидел на стуле со слишком узким для него сиденьем, у задней стены, и был не один. Представители закона почти никогда по субботним вечерам не показывались в Холле культуры, поскольку Вуди обычно сам следил за порядком. Лишь случайно мог заглянуть полицейский в униформе. Однако в тот вечер у Вуди в гостях был не только шериф Морли Хейт, восседавший на стуле примерно в трех шагах справа от моего патрона, но и один из его заместителей — потрепанный тип именно с такими плечами, о которых мечтал Хейт. Звали его Эд Уэлч. Он стоял у двери справа, рядом с кассиром. Диана с Уэйдом направились в танцзал, но Лили осталась со мной, она посмотрела на Уэлча, потом на Хейта и спросила меня достаточно громко:
— По-моему, я где-то уже видела этого человека, а?
Чтобы избавить меня от хлопот подбирать соответствующую реплику, она направилась к двери. Я подошел к Вулфу и спросил: