Затем она просит телефонисток Глазго, чтобы те попросили телефонисток Лондона попросить телефонисток Парижа попросить для меня номер, который на самом деле прошу я.
Это длится добрых десять минут, в течение которых почтальонша играет со мной в батискаф через свои иллюминаторы. Здесь еще не клеят марки губкой, как в Париже, где прогресс решительно выметает отжившие традиции.
Шотландская почта до сих пор рассчитывает на слюнные железы своих служащих, и для того, чтобы наклеить марку, они не отказывают себе в удовольствии лизнуть зад королевы Англии.
По истечении десяти минут я говорю себе, что, если какой-нибудь искатель приключений рискнет приударить за этой малышкой, его язык навеки прилипнет к языку лизуньи королевских изображений. По моему спинному хребту (как говорит один знакомый выдумщик плеоназмов) пробегает дрожь, и я безумно рад, когда нежное дитя объявляет, что на проводе моя добрая Франция.
Голос Старикашки:
— Ну, что там еще!
Такие штучки действуют как ледяной душ. От этого может возникнуть желание весь день пить мочегонное, чтобы компенсировать невоспитанность собеседника.
— Я удивлен, — продолжает он.
По моему молчанию он смекает, что мне такой тон не правится, и спешит изменить его.
— Я попортил себе много крови из-за вас, мой дорогой друг…
Ну вот, теперь можно и поговорить. Четко (с помощью рулетки) выверенными словами я суперкомпактно излагаю ему сложившуюся обстановку. Рассказываю ему обо всем: о нашем прибытии в Оужалинс, о фальшивом налете на Синтию, о револьвере и о ключе в ее ручном кюле (как говорит Толстый), о моем пребывании в замке, о его обитателях, о войне с сэром Долби, о моем ночном визите на винокурню и об открытии, сделанном там, о нападении на меня человека в грузовичке, о захвате шкатулки и ее содержимом; короче, обо всем!
Обычно, когда я ему докладываю, он предпочитает сохранять хладнокровное молчание, даже если оно оплачивается по тарифу П. Т. Т.[45]. На этот раз он нарушает традицию и восклицает:
— Да это же фантастическая работа, мой малыш!
Его малыш! Такое я слышу впервые. В мои лучшие времена мена я имел честь называться «моим дорогим Сан-Антонио» или «моим дорогим другом», но это первый «мой малыш», заработанный мною с тех нор, как я нахожусь под высоким покровительством его превосходительства Плешивого. На моих глазах слезы, а в штанах сырость.
— В этом деле Берюрье оказал мне больше чем неоценимую помощь, месье директор. Может быть, это и преждевременно, пока следствие еще ре закончено, но мне бы очень хотелось заручиться вашей поддержкой при выдвижении его на должность старшего инспектора.
Это мало трогает Старикашку. Он не любит, чтобы рассчитывали на его благожелательность. Если кто-то торопится получить ленты, то лучше обратиться к его белошвейке.
— Посмотрим. В принципе я не против. Какова программа ваших действий?
Я не верю своей оправодержательнице.
— Это я хотел бы знать, какова ваша программа, патрон. Дела обстоят так, что пора бы обратиться за помощью в Ярд. Я не очень люблю этих ребят, но за мной уже много такого, что может доставить массу неприятностей. Помимо всего прочего, эти мошенники нас раскусили. Я думаю, что пора нанести решающий удар!
— Нет!
Коротко и ясно.
Я остаюсь без подпорок… Жду объяснений любезного. Он поставляет мне их франко порто с прогрессивным налогом.
Вы должны довести дело до конца, Сан-Антонио.
— Что вы называете «до конца», патрон? — спрашиваю я, обволакивая свой голос пленкой усталой грусти.
— Если бы следствие велось во Франции, мы бы не могли на данном этапе считать его законченным. Нам бы оставалось лишь установить меру виновности каждого преступника, найти того, кто убил человека, что вымачивается в бочке с виски, и установить его личность, выяснить пути поступления героина, обнаружить покупателей хитрых бутылок и… и…
— Как считаете нужным, — говорю я, подумав, что после выдачи такой номенклатуры Ощипанному остается только поплевывать в потолок.
— Вы понимаете, что я хочу сказать, Сан-Антонио?
— Прекрасно понимаю.
На самом деле я понимаю лишь, что с этого момента мы с Мастодонтом сидим на пороховой бочке с «гаваной» в зубах. Каждая отпущенная нам секунда жизни будет подарком судьбы, а эти бандюги, зная, что их разоблачили, не захотят делать нам подарки, тем более что сейчас не Рождество и не наш юбилей.
— И еще один момент, мой добрый друг.
— Можно узнать какой, шеф?
— Предположите, что, несмотря на очевидное, миссис Мак Херрел невиновна? Вы понимаете, что это пахнет скандалом? Вместо роз нам достанутся шипы! Не забывайте, что мы не у себя дома, а за Ла-Маншем, мой дорогой.
— Вы думаете, она невинная жертва! — заявляю я с юмором. — В конце концов, месье директор (клею я ему титул, чтобы протолкнуть следующее), она хранит огромное количество героина, у нее на винокурне труп убитого человека, а вы все еще сомневаетесь?
Он не спорит со мной, но и не уступает. Ох и упертый Дед. Именно такие люди и наживают миллионы и делают большую карьеру.
Допустим, что все-таки остается один шанс из тысячи, из десяти или даже из ста тысяч, что она невиновна. Вот из-за этого-то шанса мы и должны действовать осмотрительно.
— О'кей.
— Вам что-нибудь нужно?
— В общем-то, да. Так как я не могу действовать официальным путем, мне весьма сложно навести справки о машине, которой меня пытались расплющить в тупике. Если бы вы смогли по своим каналам узнать имя ее владельца, вот ее номер…
Я диктую ему номер катка, с которым едва разминулся прошлой ночью. Он быстро записывает его в свой знаменитый блокнот. Я знаю, что после нашего разговора он обязательно разрисует его какими-нибудь каракулями.
— Вы получите сведения самое позднее через два часа, я дам телеграмму до востребования в почтовое отделение Мойзад-Цыпленхэм по коду 116, вы помните его, надеюсь?
— Вы же знаете, что у меня память слона! — шучу я.
Наступает разрядка. Старик покашливает, все в порядке.
— Хорошая работа, отличная работа, мой малыш (клянусь, что, если так пойдет дальше, он меня усыновит). Будьте особенно осторожны. И держите меня в курсе.
Я прощаюсь с месье, кладу трубку и направляюсь осчастливить своей признательностью рыженькую. Я удостаиваю ее улыбкой начищенного пенса выпуска 1948 года.
Перезвон колоколов напоминает мне о почтенном пасторе Мак Апюшен. Во время званого ужина он сообщил мне, что возглавляет приход Святого Шарпиньи[46] в центральной части города. Я прошу городского сержанта, одетого полицейским, показать мне дорогу к нему, после чего наношу маленький визит преподобному отцу.
В момент моего появления он занят ремонтом велосипеда своего короеда. Он узнает меня, и его суровая физия озаряется улыбкой. Когда видишь такую рожу, невольно задаешься вопросом, является ли тот рай, куда он ведет своих прихожан, местом, достойным посещения.
— Давно мечтал посетить вашу церковь, преподобный отец, — вру я.
Предприниматель в области библейских работ приветствует меня и, оставив колеса своего отпрыска, ведет меня в дом из красного кирпича, возвышающийся на краю немыслимо плешивой лужайки. Это длится довольно долго. Он показывает мне свои владения, играет на фисгармонии и ч предлагает отведать молитву стандартного образца, подходящую Для прямого контакта со Всевышним, позднего раскаяния и демонстрации своего религиозного рвения.
После всего он предлагает скотч, что является отличной концовкой. Я засучиваю рукава и завожу разговор об обитателях Оужалинс Кастл. Преподобный не скупится на комплименты в адрес дам. Если верить ему, то Дафни — настоящая святая. (Наверняка она отстегивает бабки на его преподобные нужды).
46
Святой, хорошо известный в Шотландии, где он в 682 году основал новую религию. Посаженный на кол, он в бреду произнес пророческую фразу, ставшую знаменитой: «Придет день, когда мы, освободившись от предрассудков, которые стоят нам очень дорого, станем пользоваться контрацептивами»)