— Патрик! Тебя спасет только вера! Помоги мне!
— Я не Патрик, — сказал Донован.
Взглянув в его лицо, она окончательно осознала свою обреченность. Его глаза не выражали ничего, кроме ярости.
— Что тебе нужно от меня? Ты хочешь причинить мне зло, как и все, кого я встречал в жизни. Все были против меня. Но ты меня не остановишь!
Он занес над ней левую руку, и Дженис задрожала от страха.
— Нет! — прошептала она.
Ее тело словно оцепенело. Бледная как полотно, она не сделала ни одного движения.
Рука Донована схватила ее за плечо. Дженис вырвалась, быстро открыла дверцу и выскочила из машины.
Она даже не крикнула. Все равно никто не пришел бы на помощь.
Донован медленно вылез из «бьюика» и начал обходить его со стороны капота.
Маленькая и хрупкая, она стояла неподвижно — только длинные каштановые волосы развевались на ветру.
Надвигаясь на нее, он, вероятно, походил на лунатика. Его левая рука сжимала нож. Правая — моток веревки.
Дженис не отступила ни на шаг. Ее голубые глаза так пристально смотрели на него, будто она хотела убить его взглядом.
Когда он занес над ней нож, она ребром ладони ударила его по запястью. В клинике ее обучали приемам самообороны на случай стычки, какие часто имели место в психиатрическом отделении.
Я кричал от ужаса, я надрывался в крике — она меня не слышала. Я должен был стать свидетелем убийства!
Она выбила у него нож, но он тут же накинул ей на шею веревку и сдавил, наваливаясь на нее всем телом. Их силы были слишком неравны.
Я молился.
— Только вера… — прохрипела Дженис.
Я уже ничего не соображал. Меня словно бросили в какое-то адское пекло, откуда я видел беззащитное лицо Дженис, задыхавшейся в моих руках.
У меня не было сил сразу осознать то, что произошло в следующую секунду. Я вдруг почувствовал боль в левом запястье, по которому ударила Дженис. Затем ощутил, как сокращаются мои мышцы. Я дышал, двигался. Подобно приливу, схлынувшему с пологого берега, силы Донована отступили, и я, Патрик Кори, вернулся в свое тело!
Я разжал пальцы. Дженис не упала — продолжала стоять, пошатываясь, глядя на меня помутившимися глазами.
Наконец она поняла. Ее губы чуть слышно прошептали мое имя, руки обвились вокруг шеи.
Я прижал ее к себе и поцеловал. У меня не было слов, которыми я мог бы выразить свои чувства. Я только знал, что обрел свободу.
Оба обессилевшие, мы сели прямо на мокрую от дождя траву. Она прижималась к моей груди, будто слушала, как бьется сердце.
Какое-то время мы не могли говорить.
Когда мои мысли немного прояснились, я встал, взял ее за руку и поднял с земли.
— Бери машину и уезжай отсюда, — с трудом выговорил я. Быстрей, пока он не вернулся.
Она посмотрела мне в глаза и улыбнулась.
— По-моему, он уже никогда не вернется, — сказала она.
Через несколько минут мы уже мчались в город.
Остановив «бьюик» у ближайшей бензоколонки, я заказал междугородный разговор с узловой станцией Вашингтон.
Трубку я держал долго, но Шратт так и не ответил.
20 мая
Передо мной лежит отчет Шратта — всего несколько страниц, исписанных убористым почерком. Их сегодня принесла Дженис. Прежде она не хотела, чтобы я их читал.
Дженис пододвинула мою кровать к окну, и теперь я могу любоваться тенистым парком больницы Финкса. Там по узким аллеям прохаживаются больные — те, которым скоро предстоит выписка. Одни ходят группами, о чем-то разговаривают. Другие просто греются на весеннем солнышке.
Через несколько дней я присоединюсь к ним.
Отчет Шратта читается с трудом. Он написан в спешке, иные буквы нужно расшифровывать, как китайские иероглифы. В двух-трех местах не проставлены даты.
Дженис предложила привести эти каракули в порядок, но мне хотелось видеть их такими, какими они остались после Шратта.
Вот что он написал:
22 ноября
Проникая в сферу повседневного человеческого сознания, наука все меньше постигает смысл бытия. История с Донованом — прекрасный тому пример. Его мысли не имеют ничего общего с осмысленностью. Его цели абстрактны, а действия не укладываются ни в какую органичную систему.
Его по всем статьям можно отнести к числу патологических сумасшедших, а потому и обращаться с ним нужно, как с неизлечимым шизофреником. Методы Патрика, пытающегося исследовать его сознание с помощью рациональных теорий, кончатся катастрофой. Я в этом не сомневаюсь.
Оглядываясь на начало его опасного эксперимента, я все больше убеждаюсь в том, что мозг Донована заведомо не мог приобрести никаких ценных качеств, никаких принципиально новых способностей. Он мог лишь развивать свои извращенные инстинкты до тех пор, пока они не достигнут степени чудовищного надругательства над природой.
Патрик не слушал меня, и мне пришлось пуститься на обман. Соседство с пороком не могло не сказаться на моих поступках. Я обречен, как и все, кто продолжает жить в этом доме.
Окончательное решение я принял в ту ночь, когда Патрик пытался задушить меня, повинуясь телепатическому сигналу бездушного куска плоти, ожившего в стенах его лаборатории.
Наутро мне не стоило никакого труда убедить Патрика в том, что я искренне желаю помогать ему. По странному стечению обстоятельств мозг тоже уговаривал его покинуть дом.
Патрик уехал 21 ноября.
Мне было поручено присматривать за мозгом. Вот уж и впрямь ирония судьбы. Назначить слугой человека, собиравшегося убить его! Но тогда он еще не умел читать мои мысли. С тех пор он приобрел такую власть надо мной, что я уже не смею предлагать свою помощь в этом плане.
Чтобы скрыть от мозга свои намерения, я прибегнул к одной очень простой уловке. В детстве у меня была плохая дикция, и мама велела мне выучить скороговорку, которая в конце-концов исправила мою речь. Теперь, как только зажигается лампочка, означающая пробуждение мозга, я начинаю мысленно повторять это четверостишие: «Во мгле без проблеска зари он бьется лбом о фонари и все твердит, неисправим, что призрак гонится за ним».
Пока я повторяю эту фразу, никакие другие мысли не приходят мне в голову. Следовательно, мозг не может ни в чем уличить меня.
Я подсоединил к лампочке звонок — на тот случай, если прогляжу световой сигнал и буду продолжать писать, когда мозг уже проснется.
Моя постоянная зубрежка явно не создает ему комфортных условий. На энцефалограмме то и дело появляются конгруэнтные дельта-кривые. Значит, мозг время от времени пытается прочитать мои мысли.
Из Лос-Анджелеса звонила Дженис — рассказала о своем разговоре с Патриком, попросила моего совета. Я не могу давать ей никаких инструкций. Не могу подвергать ее опасности, вовлекая в свои действия. Дженис никогда не находила общего языка с Патриком и теперь думает, что ее все бросили. Мне грустно. Нет, не грустно — тоскливо.
Вечером позвонил Патрик. Он хочет вернуться домой. Я убедил его в необходимости оставаться на месте. Если он приедет в Аризону, мои замыслы рухнут.
Справиться с мозгом — не такое простое дело, как я думал вначале. Однажды я уже обжегся, а ведь он еще не продемонстрировал всех своих возможностей.
У меня нет права на риск. Нужно ждать подходящего момента. И в то же время — исполнять обязанности покорного слуги. Кормить его, измерять температуру, читать энцефалограммы.
Выглядит он отвратительно. Сплошная бледно-серая масса, постепенно выползающая из своего стеклянного сосуда. Не удивлюсь, если у него вырастут глаза, уши и рот. Это настоящее чудовище.
5 декабря
Без всякого предупреждения приехала Дженис.
Видимо, у нее сдают нервы. Я сидел напротив нее в спальне, слушал ее жалобы на непонятное поведение Патрика, знал все ответы и не мог ничего сказать ей. Мозг может прочитать и ее мысли, поэтому я посоветовал ей забыть на некоторое время о Патрике. Предложил навестить мать.
Дженис решила вернуться в Лос-Анджелес; ей казалось, что она может понадобиться Патрику. На какой-то момент она даже убедила меня в том, что это будет самым правильным поступком, но я не высказал ей своих мыслей.