— А-а-а… Салтовская… — криво усмехаясь, процедил следователь. Как же, хорошо помню. Смазливая бабенка. И действительно, грудастая. Так что наш «фронтовой разведчик» точно определяющий признак выделил. Нахально себя вела и воровала дерзко. Чувствовалось, за ней высокий покровитель стоял. Только попалась она на переломе эпох. Чуть-чуть до великих перемен не дотянула. Сейчас бы легализовала свой капитал и была бы хозяйкой жизни… — Бобров зло засмеялся, закашлялся.
— Вы у нее обыск проводили? — спросил Коля.
— Я… — вяло кивнул Иван Петрович.
— А этот злополучный ключ? Не попадался?
— Ну брат! Там не до таких мелочей было. Там валюта, ценностей рекой текли…
— Арланова она не называла?
— Нет.
Ладушкин возбужденно вскочил:
— А ведь Салтовская могла передать ключ «боевику», который остался на свободе. Предположим, Арланов обещал: «Вызволю тебя после суда». Слова своего не сдержал. За это его и казнили.
— Слишком сложно. Хотя, конечно, возможен и такой вариант. Ну и что теперь? Опять поднимать все связи Салтовской. Ты представляешь объем работы? Из-за какого-то дерьма… Казнили его и правильно сделали!
Ладушкин несколько опешил.
— Вы, Иван Петрович, не юридически рассуждаете, — игриво пожурил он наставника. — Мы правовое государство строим. Каждое преступление должно быть наказано.
— Ох, Коля! Это первое твое дело. Вот ты на него и набросился, как молодая борзая. А покрутился бы с мое… — Бобров тяжело вздохнул, затравленно, исподлобья посмотрел на практиканта. Ладно, уговорил, делай версию «Салтовская». Только один ты не потянешь. Пиши докладную прокурору. Пусть группу создает…
Два часа сидел Коля Ладушкин за столом, пыхтел, старался — строчил документ на имя самого главного начальника. Закончив свое сочинение, он показал его Боброву.
Иван Петрович внимательно прочитал докладную, кое-что поправил, опять тяжело вздохнул, сказал:
— Довольно убедительно. — И медленно, со смаком порвал лист бумаги на мелкие клочки.
Ладушкин совершенно обалдел.
— Почему? — онемевшими губами прошептал он.
— Нечего, Коля, людей по пустякам тревожить, — грустно усмехнулся Бобров, подошел к своему сейфу, порылся в нем и откуда-то снизу достал пакет. — Вот последний документ этого дела…
На конверте было написано: «Вскрыть после моей смерти».
— Чьей смерти? — не понял Ладушкин.
— Моей, Коля, моей… — спокойно ответил следователь. — У меня рак. Метастазы по всему телу уже пошли. Мне онколог по блату сказал. Месяца три осталось…
— А это? — Ладушкин одеревеневшей рукой протянул пакет, ему казалось: он держит тяжелую гирю или бомбу, которая вот-вот должна взорваться.
— Это посмертная явка с повинной. Я твоего Арланова угробил, я…
У Коли подкосились ноги, он плюхнулся на стоявший рядом стул.
— Ничего не понимаю. Зачем?
— Ну слушай чистосердечное признание. Славная у тебя практика получилась… Почти все элементы следственной деятельности ты прошел. Считай, я тебя, «в гроб сходя, благословил».
Бобров вынул из портсигара папиросу, долго разминал ее трепетными пальцами. Наконец чиркнул спичкой, прикурил и глухо сказал:
— Ты обратил внимание, как Панкратов посмотрел на меня, когда я с ним заговорил? Словно вспоминал что-то… Я на отца очень похож. А они на одном заводе трудились: Арланов, Панкратов и батька мой. Отец тоже фронтовик, вся грудь в орденах. К тому же он был инженером, еще до войны политехнический закончил. В сорок девятом году должны были выбирать или назначать нового парторга завода, по тем временам это, считай, одно и то же… Отец и не хотел с производства уходить, но его вызывали в обком и вроде как уговорили. Накануне партийного собрания, ночью, к нам в дом нагрянули молодчики из НКВД. Отца забрали. И все — сгинул. А парторгом завода стал Арланов. Так началась его карьера. — Бобров говорил медленно, с одышкой. Каждое слово давалось ему с трудом. — Уже при перестройке начал пересмотр старых дел на предмет реабилитации. У меня там товарищ служит, вместе в юридическом когда-то учились. Хоть и не положено, но он показал материалы. И я своими глазами видел донос, написанный Арлановым. В нем говорилось, что мой отец в присутствии рабочих говорил: во время войны было много неоправданных потерь, тем самым принижалась роль великого полководца товарища Сталина.
— И за это вы его убили? — Ладушкин недоверчиво покачал головой. Коле все еще казалось, что Иван Петрович просто шутит, сейчас скривит губы в своей странной ухмылке и скажет: «Поверил, студент! Эх ты, лопух!»