Так что историческая аура, если можно так сказать, у этой улицы весьма темная, и произойти здесь может, как раньше было, так и сейчас, все, что угодно.
На этой улице в доме № 20 в августе 1938 года я и родился. Правда, теперь она поглотила бывшую Патриаршую слободу и соединилась с Садовым кольцом, став длиннее Большой Бронной. Дом наш был построен еще до революции. Рядом с подъездом вплотную соседствовали маленькая обувная мастерская и парфюмерный магазин. Удивительную смесь запахов кожи, ваксы, «Белой сирени» и «Серебристого ландыша» я не забуду никогда. Дворов в доме было два. Оба гулкие, полутемные и неуютные. Детвора предпочитала собираться не в них, а возле «пробирки» — пробирной Палаты мер и весов, находившейся рядом с нашим домом. На цоколе ее ограды можно было свободно рассесться и заниматься своими делами. В подъезде был лифт с зеркалом и маленьким диванчиком. Лифт медленно и важно передвигался в сетчатой металлической шахте, и мы, дети, в основном пользовались им для подъема, так как спускаться по перилам и через три ступеньки было значительно быстрее и интереснее. На каждый пролет выходили двери двух квартир. Еще по две квартиры было на межэтажных пролетах, но смотрели они окнами не на улицу, а во двор. Помимо парадной основной лестницы была еще «черная», сплетенная из железных прутьев с железными перилами. Выкрашенная в черный цвет, она вполне соответствовала своему функциональному названию. Наша квартира находилась на пятом этаже. На двери привинчены четыре медные пластинки с фамилиями; рядом, небольшим полушарием с крылышками посередине, сиял медный механический звонок. Кому сколько раз звонить, указывалось около фамилий. Квартира начиналась большим, постоянно полутемным общим коридором. Как ни странно, но он был практически пустой, не заставлен мебелью или барахлом, как в большинстве московских коммунальных квартир. Единственной мебелью здесь было старинное высокое трюмо с низенькими пузатыми ящичками и высоким, пожелтевшим от времени зеркалом, в котором довольно трудно было рассмотреть свое изображение. Рядом на стене висел телефон. В коридор выходили четыре большие изолированные, немного вытянутые в длину комнаты с высокими лепными потолками. Посередине общего коридора отходил другой, поуже, с дверями в ванную и туалет, который завершался огромной кухней, опутанной веревками для белья, с четырьмя кухонными столами, полками, забитыми посудой, керогазами и табуретками. Металлическая дверь на кухне вела на «черную» лестницу, а единственное окно выходило в глухой двор, опоясанный высоким каменным забором.
В каждой комнате размещалось по одной семье. Прямо перед входной дверью жила очень старая женщина по имени Анастасия Ильинична. Она страдала подагрой, ходила с большим трудом, сгорбившись и опираясь на старинную резную палку с ручкой из слоновой кости. Когда останавливалась и отставляла палку, то старалась выпрямить тонкий стан, расправляла плечи, гордо откидывала назад голову с копной черных, без единого седого, блестящих волос и превращалась в молодую статную женщину. Ее лицо было всегда очень бледно, и черные как ночь глаза горели странным, неестественным на этом фоне огнем. Была она «из бывших», как говорили соседи. В свое время вся эта квартира принадлежала ее семье. Затем их «уплотнили», оставив только одну комнату. Ее муж, инженер-путеец, служивший на московской железной дороге, сгинул без следа в Гражданскую войну, а два сына погибли в Великую Отечественную.
Во второй комнате жил я с родителями. Отец был инженером и строил дома, а мама, тоже инженер-строитель, работала в одном из наркоматов.
В третьей комнате располагалась такая же, как наша, семья из трех человек: девочка Ира, лет девяти, с голубыми глазами, хорошенькая, как Мальвина, в раннем детстве переболевшая полиомиелитом и прикованная к инвалидному креслу; ее мама, уборщица-почасовик, и отец, мелкий служащий. Почти все заработанные деньги уходили у них на лекарства и профессоров для дочери, поэтому жили они очень трудно. Щи, картошка да каша — вот постоянный рацион взрослых. Если удавалось купить масла, фруктов, то их отдавали Ирише.
И наконец, в последней угловой комнате проживало семейство Фроловых. Темная семья. Отец — «Кныш», как его звали в доме, — находился в местах не столь отдаленных. Ходили слухи, что во время грабежа квартиры он задушил, а затем утопил в ванне старуху, которая там жила. Но этот эпизод доказать не удалось, и Кныш получил только длительную отсидку. Его жена Вера Павловна, а попросту Верка, по прозвищу «Шалава», неопределенного возраста, худощавая, с лицом мопса и бесцветными волосами, работала буфетчицей при вокзале на подмосковной станции. Еще совсем недавно Верка ходила с огромным животом и, как все полагали, должна была вот-вот родить. Сама она беременность отрицала и со смехом говорила, что у нее водянка. Затем на сутки исчезла и появилась уже «без живота», злая, но довольная, заявив всем, что если кто насчет водянки Кнышу когда-нибудь скажет, то ему язык отрежут. Была у Шалавы двадцатипятилетняя дочь, по