— Да, к сожалению, ты умер, и тело должно быть вскоре предано земле… А теперь мы спросим, зачем явилась сюда твоя вдова. Ответствуй, раба Божия Людмила!
— Господи, я до последней минуты надеялась на чудо, — проговорила Люда, обливаясь слезами. — Думала, смогу умолить Тебя… Господи, подари мне его душу!
Иисус добродушно усмехнулся:
— Пусть я грубо утрирую, но зачем тебе муж-привидение?
— А тело отдайте мне! — в нетерпении вскричала Вика Николаенко, перебив Иисуса. — Я тридцать лет жду этого тела, я заслужила его своим долготерпением и теперь вправе насладиться им.
Людмила с ненавистью взглянула на соперницу, потом — с немым вопросом — на мужа. Сергей воспользовался паузой.
— Господи! Тебе ведомы все наши помыслы и деяния с младенчества до, самой смерти. Эта девушка до сих пор любит меня, но безответно. Я всецело принадлежу жене своей и с нею хочу остаться до гроба. Я по-прежнему хочу жить и прошу вернуть меня к жизни!
— Неугомонный, — вздохнул Иисус. — Поверь, если б оставалась хоть малейшая надежда на восстановление твоего тела, я с радостью отпустил бы твою душу для продолжения жизни. Но тело уже тронуто тленом…
— Так ли уж это важно, Господи?! Не Ты ли оживил Лазаря на третьи сутки после его смерти?!
— Верно, в своей земной жизни я не раз оживлял усопших, но теперь дело иное: оживить всех желающих мертвецов мне не позволят интересы живых, блюсти которые я обязан.
— Недавно Ты говорил, Господи, что нельзя просить невозможного, но чтo компромисс возможен…
— Я понял тебя. Но тем не менее договаривай. Твоя мысль настолько неординарна, что может разом решить все проблемы. Говори, чтобы слышали все.
— Да, Господи, — продолжал Сергей. — Я хотел бы, чтобы желание каждого из присутствующих было исполнено как можно точнее. Но для этого надо, чтобы мы с Вениамином поменялись местами. Это возможно?
— Я понял тебя так: ты хочешь, чтобы твоя душа жила отныне в теле Вениамина, а душа Вениамина осталась бы здесь?
— Да, Господи, если это возможно.
— Возможно. Но не думаешь ли ты, Сергей, что в этом случае выигрывают все, кроме вас с Людмилой? Только представь: ты перестанешь быть самим собой. Скорее всего, ты забудешь о своей прежней жизни, о жене, о дочери. А ведь ты решился на обмен только ради своих близких, разве не так?
— Господи, но ведь Ты поможешь мне их?
Христос улыбнулся и некоторое время молчал, обдумывая
свой ответ. Глядя на Него, Сергей тоже заулыбался.
— А Вениамин не против? — наконец спросит Иисус.
Лебедянский виновато потупился:
— Да будет мне по слову Твоему, Господи!
— Ну что ж, — Иисус окинул взглядом присутствующих. — Кажется, мы никого не забыли… Енох, зачти приговор.
Енох важно кивнул Христу и нараспев прочел:
— Священный и единственно-справедливый Суд Божий постановил: дочь получит тело отца, а жена — душу мужа, и желание мужа будет учтено — душа останется здесь. Вдова обретет душу, а соперница — тело твое, Сергей. Сам же ты займешь освободившееся тело Вениамина. Ты продолжишь свое существование в чужом теле, ничего о прежней судьбе не помня. Возможно, ты никогда не встретишь Людмилу и даже не вспомнишь о ней… Согласен ли ты на этих условиях вернуться к жизни?
Сергей пристально посмотрел на Люду, как будто старался запечатлеть в памяти ее образ. Затем перевел взгляд на Иисуса и ответил:
— Я согласен. Даже на этих условиях. Надежда умирает последней.
Христос привстал на троне и движением руки остановил Еноха, порывавшегося что-то сказать:
— Предлагаю два последних пункта из приговора исключить. Я же обещал помочь человеку…
…Лера проснулась среди ночи, села на кровати и обхватила руками голову. «Сон необычайно реален, — подумалось ей. — Как ярки и правдивы образы Еноха и Илии, они до сих пор
стоят перед глазами, как живые. А вот лица шофера, его жены и тем более соперницы уже расплывчаты, нечетки, как на плохой фотографии. И это неудивительно, ведь я их никогда не встречала. Я могла их только вообразить, и ни о каком портретном сходстве речи быть не может. Но зачем они приснились, эти неприятные чужие люди, и вообще… должна же быть какая-то причина, почему мне приснился Суд Божий?! Особенно неприятен этот Сергей. Человек, погубивший маму, теперь посягает на тело отца… Конечно, все это глупости, и переселения душ не бывает, но от этого не легче… А мама! Она никогда не была до такой степени эгоистичной. Или я ее плохо знала? И отец тоже… Неужели я для него ничего не значу?»
Лера застонала, закусила до боли губы и вдруг начала бить себя по лицу, повторяя:
— Дура, дура, дура! Это сон! Дура, дура, дура!
Сквозь бело-молочный туман забытья, сквозь цветные сполохи сновидений, сквозь завесу кромешного мрака просочился розовый утренний свет. Одновременно резко возникли звуки: взволнованное воркование голубей за окном, шелест шагов за дверью, чье-то близкое неровное дыхание. Специфический больничный запах объяснил очнувшемуся, где он находится.
Человек открыл глаза и улыбнулся, разглядывая тень оконного переплета на потолке. Потом скосил глаза влево и вправо — огляделся по сторонам. Слева не было никого, а справа сидел на койке старик в грязной майке и мятых пижамных брюках. Правая рука его — по локоть в гипсе — висела на перевязи, левой старик неустанно поглаживал свои впалые щеки с трехдневной щетиной.
— Ну, что скажешь, мил-человек, очнулся?
— Курить, дед, охота по-страшному.
— Этак сразу-то? Да еще в палате…
— Веришь, дед, тыщу лет будто не курил!
— Ну, гляди… «Беломор» будешь?
— Спрашиваешь! — Человек попробовал повернуться на бок, и тут его тело пронзила острая боль.
— Дурень! — прикрикнул на него старик. — Поломанный весь, а туда же… Лежи уж. Как звать-то тебя? — спросил он, немного смягчаясь, шаря рукой под подушкой в поисках «Беломора».
— Сергей.
— Серега, значит. А меня Кузьмичом зови. Это й просто, и уважительно… На вот! — дед протянул собеседнику мятую папиросину, щелкнул у лица зажигалкой. И все это быстро, ловко, хотя и одной левой.
Лежащий сделал первую затяжку и зашелся неудержимым кашлем — кашлем никогда не курившего человека. Папироса упала на пол. Старик ругнулся, подобрал ее с пола и метко бросил в открытую форточку.
— Велено было врача позвать или сестру, как только ты очухаешься, — проворчал он. — А я, дурак, начал с тобой лясы точить! Ну, прокашлялся, что ли?
— Ладно, дед, зови сестру.
Тем временем дверь открылась, и в палату вошел пожилой врач в безукоризненно-белом халате. Он с неприязнью втянул ноздрями воздух и строго посмотрел на Кузьмича. Старик сделал невозмутимое лицо. Врач подошел к кровати Лебедянского.
— Здравствуйте, Вениамин Александрович. Я — заведующий отделением профессор Яковлев, — первым долгом представился он, подсаживаясь к кровати больного. Услышав, что мнимого «Сергея» зовут совсем по-другому, Кузьмич фыркнул и отвернулся к стене. Врач продолжал: — Вы помните, что с вами произошло?
— Помню аварию… Жена моя… она погибла?
— Будьте мужественны. Примите мои соболезнования.
— Ясно, — Лебедянский вздохнул. — А я вас сразу узнал, профессор. Это ведь вы меня оперировали?
Вас оперировал доктор Долгушин.
— Странно… Врезался в память ваш голос… и глаза.
— Ну, может быть, внешнее сходство с кем-то из ваших знакомых? — Яковлев пожал плечами. — Не обращайте внимания. Скажите лучше, как вы себя чувствуете?
— Сносно. Голова только болит. Скажите, дочь моя не приходила?
— Звонили ваши родственники, справлялись о вас.
Оставили телефон: просили сообщить, как только вы придете в себя. Позвонить им?