— Ольга Леонтьевна, скажите, какие причины были у вашего супруга так поступить? — спросил Сырцов.
— Причины? — удивилась Веснянская. — Неуместно говорить о причинах. Хотя бы потому, что их нет. И никогда не было. Купцов — знаменитый, хорошо оплачиваемый писатель, любимец миллионов читателей. Можно сказать, Сименон нашего времени! Какие могут быть причины!
— Ну хорошо, тогда такой вопрос. Не замечали ли вы у него в последнее время каких-либо… ну, как бы это помягче…
— Я понимаю, — кивнула актриса. — Психических отклонений, хотите вы сказать?
— Да, что-то вроде этого, — согласился Сырцов.
— Существует, конечно, точка зрения, что все гении немного чокнутые, — возразила Веснянская. — Но к покойному это никак не относилось. Просто потому, что Купцов не был гением. Он был большим талантом. И вполне здоровым, нормальным человеком. Как вы думаете, под силу помешанному написать такую кипу мастерских книг? А ведь он так и кипел идеями. Не успев окончить книгу, набрасывал план другой, третьей…
— М-да, — промычал следователь. — Ну, одним словом, вы позвонили в милицию. А потом?
— Потом… Как чувствует себя мать, на глазах которого убили ее ребенка? Примерно это же испытывала я. Купцов был для меня и отцом, и ребенком одновременно. Он был для меня всем… Что я делала? Да ничего не делала. Курила, плакала… Ничего из вещей не трогала, все оставила как есть…
— Успокойтесь, Ольга Леонтьевна. — Сырцов поднялся и добавил: — Мне нужно опросить соседей…
— Соседей? — удивилась вдова. — А они-то здесь при чем?
— Мало ли… В данных обстоятельствах мы обязаны опросить соседей хотя бы по этажу.
— Тогда только ближняя по площадке квартира. В дальней никого нет, они уехали в длительную заграничную командировку, — пояснила Веснянская.
— А квартиру не сдают?
— Нет, они не нуждаются, — попробовала улыбнуться она.
— Благодарю вас. — И Сырцов вышел из кухни.
— Пойдем со мной, — обратился он в прихожей к Лобову, внимательно рассматривавшему какой-то тюбик. — Что это?
— Вазелин, — ответил Лобов. — Им была смазана веревка.
— Я-а-а-сно, — протянул следователь. — Ну ладно, оставь пока. Опросим свидетелей. И ты с нами, — кивнул он оперативнику.
* * *Они вышли на площадку. Милиционер топтался возле входной двери в холл. Позвонили в соседнюю квартиру. Никакого ответа. Постояли, позвонили еще раз. За дверью послышалось покашливание, потом громко спросили:
— Кто?
— Откройте, пожалуйста, милиция, — отчетливо выговорил оперативник.
Дверь, казалось, отпирать не спешили. По крайней мере, следователь, оперуполномоченный и эксперт ждали еще какое-то время и уже хотели было звонить в третий раз, как металлическая дверь подалась им навстречу. Они отступили на шаг назад, и к ним вышел высокий человек средних лет в домашнем халате и ночном колпаке. Выглядел он заспанным и уставшим, а потому приветливостью не отличался.
— Что угодно? Чем обязан в столь поздний час? — резко и суховато спросил он.
— Пройти не позволите? — поинтересовался оперативник, показав удостоверение.
— Не вижу необходимости, — отрезал хозяин. — Что случилось?
— Понимаете, — поначалу растерявшись от такого ответа, оперуполномоченный все же пришел в себя, — в соседней квартире самоубийство…
— А я здесь при чем?
— Мы обязаны опросить соседей.
— На предмет?
— На все предметы… Может, все-таки позволите войти?
— Извините, не позволю. Что надо — спрашивайте так.
Трое перед дверью смущенно переглянулись, и к хозяину обратился уже Сырцов:
— Я — следователь майор Сырцов, — предъявил он удостоверение. — А вас как зовут?
— Ильичев, Ростислав Викторович.
— Сколько лет, где работаете?
— Сорок два года. Работаю в хозяйственном управлении Администрации Президента. Слесарем.
Гости еще раз переглянулись, на этот раз понимающе: им стала понятна причина такого поведения Ильичева.
— Скажите, сегодня вечером вы не слышали ничего подозрительного, неестественно громкого у ваших соседей? — Сырцов кивнул на дверь писательской квартиры.
— А что там может быть подозрительного и неестественного? У них, наоборот, все мирно и ладно. Творческие люди, одним словом. — Ильичев старался говорить спокойно, но ни от кого не укрылось просквозившее в его голосе злорадство.
— Значит, ничего не слышали?