Потом свершилась революция, погибли сотни, тысячи людей, в гражданскую счет идет на миллионы. И вот приходите вы, новая полиция новой власти.
— Мы не полиция, — вскинулся Сашка.
— Прошу прощения, — без малейшей иронии ответил Пеев. — Уголовный сыск, конечно. Надеюсь, вы сделаете больше, чем полиция прежнего режима.
— Мы постараемся, — пообещал Сашка.
— Но почему — глаза? И почему — вам? — спросил Арехин.
— Не знаю. Быть может… быть может, он меня не любит. Или, напротив, любит, как понять мысли сумасшедшего? Я считаю, что он каким-то образом пытается оживить головы своих жертв. А когда это не удается, извлекает глаза, консервирует их и присылает… Думаете, я сам не ломаю голову, почему — мне?
— А список жертв? Он ничего вам не говорит?
— Некоторые из этого списка были моими студентами.
— А последняя жертва? Елизавета Смолянская?
— Она посещала лекции профессора Бахметьева, но после его кончины прекратила. Мы были знакомы, хотя гораздо лучше я знаю ее сестру Наталию.
Дверь без стука распахнулась:
— Доктор, там больному хуже стало, — позвал санитар. С порога слышалась сивуха.
— Иду, иду, — Пеев поднялся. — Извините, должен вас покинуть.
— Я вас провожу. Только два вопроса. Тот доктор, в клинике которого вы проводили эксперимент, кто он и где он?
— Клиника перед вами, сейчас это госпиталь для раненых. До революции она принадлежала доктору Вандальскому, Петру Николаевичу. Сразу в феврале он написал дарственную на клинику на мое имя — не знаю, имела ли она тогда законную силу, сейчас-то очевидно нет. А сам отправился в Финляндию, откуда намеревался перебраться в Швецию, а после окончания войны — в Германию. Ему, специалисту по челюстно-лицевой хирургии, война заготовила работы на многие годы вперед. Вестей от него не имею.
— Доктор, поживее, — нетерпеливо позвал санитар.
— Вот видите. Страна победившего пролетариата.
— Ну, от санитара-то я вас, пожалуй, избавлю, — ответил Арехин. — Ну-ка, милейший, извольте подойти поближе.
— Это ты мне говоришь, что ли? — с удивлением спросил санитар.
— А разве здесь есть еще кто-то?
— Коли нужен, сам и подходи. Теперь не прежние времена, когда буржуйские вши нами помыкали.
— Ах, подойти. Ну, хорошо, подойду. — Арехин неторопливо приблизился к санитару. Сашка и глазом моргнуть не успел, как санитар скрючился.
— Иййй, — тоненько застонал санитар. Тоненько и тихо.
— Ты, дружок, верно сказал, теперь не старое время. Чикаться с тобой некогда и некому. Фамилия?
Санитар пытался ответить, но, кроме судорожного писка, ничего не выходило.
— Зачем вы так? — спросил Пеев.
— Надо, Христофор Теодорович, надо. Вы идите к больному, вдруг действительно медлить нельзя, а я с санитаром немножко побеседую. Идите, — сказал он тихо, но вышло, что не подчиниться нельзя.
Пеев только вздохнул, бочком проходя мимо согнутого санитара.
— Итак, повторяю — но только один раз. Фамилия?
— И… Иванов, — с трудом выговорил санитар.
— Иван Петрович, Курской губернии, Щигровского уезда, Каменской волости, деревня Лыково?
— Так точно.
— Что ж ты, Иван Петрович, воруешь? И у кого, у своего брата-пролетария?
— Ни… Никак нет…
— Нет? Не верю. Ну-ка, братец, вставай.
С трудом, но санитар стал во фронт.
— Ну-ка, левый карман выверни, быстро!
— Я… — Но, взглянув на Арехина, зачастил: — Это я больным нес, да позабыл…
— Ты выворачивай, выворачивай. Нет, не так, дай-ка, я тебе помогу.
Карман у санитара оказался хитрый: к дну его был пришит чулок, набитый бинтами, коробочками, пузырьками.
— По законам революционного времени за кражу медикаментов, предназначенных для солдат-красноармейцев… — деревянным, казенным голосом начал Арехин.
— Пощадите, — рухнул на колени санитар, — пощадите, Александр Александрович, заставьте век Богу молиться за вас.
— Признал? — усмехнулся Арехин.
— Признал, ваше высокоблагородие.
— И ждешь, что — пощажу?
Санитар не ответил, только всхлипнул.
— Ладно, иди. Я подумаю, — махнул рукой Арехин.
Санитар поднялся и, сгорбленный, на полусогнутых ногах, вышел за дверь.
Сашка молчал, дивился.
— Вот так, Александр. Мир тесен, а натура человека неизменна. Кто до революции крал, тот и сейчас крадет, если возможность видит. Ну, ладно, больше нам здесь делать нечего. Держи, — он дал Сашке коробочку со склянками.