— О чем? — удивился приятель. — Да они должны молиться на тебя. Это судьба всех создателей: принимать благодарности…
— И проклятия… — продолжил Габриэль и посмотрел в сторону телефона.
Вечером явился посыльный с вокзала. Он сказал, что услуга уже оплачена, надо только расписаться на квитанции, затем внес четыре картонных ящика с фруктами и громадную гроздь бананов. За ними с большими предосторожностями была доставлена корзина яиц.
«Значит, правда! — подумал писатель. — Ночью женщина говорила о фруктах. И о корзине упоминала. Значит, все это оттуда!»
Он вспомнил свое Макондо, и впервые смутные опасения оформились в ясную и острую мысль, которая теперь мешала, будто гвоздь в ботинке:
«Я замкнул в книге круг жизни Макондо. В конце романа Аурелиано Бабилонья читает пергаменты Мелькиадеса, в которых заключена история семьи Буэндиа на сто лет вперед. Начинается ураган. В последнем стихе пророчества говорится: «Прозрачный (или призрачный) город будет сметен с лица земли ураганом и стерт из памяти людей в то самое мгновение, когда Аурелиано Бабилонья кончит расшифровывать пергаменты, и что все в них записанное никогда и ни за что больше не повторится, ибо тем родам человеческим, которые обречены на сто лет одиночества, не суждено появиться на земле дважды…» Я замкнул круг… Но призрачный город вдруг стал реальностью. Что же произошло? Или Макондо еще не завершило свой путь, или пророчество не сбылось? Может, Аурелиано, поняв, чем кончится ветер, не стал дочитывать пергамент? Тем самым природа дает мне понять, что гибель сущего — не выход. Но, с другой стороны, любой жизненный цикл имеет сбое завершение. Макондо из моего романа исчерпало себя, его возрождение невозможно. Может, это другое Макондо? Десятки вопросов. И главный из них: зачем мне все это? Почему я должен тратить драгоценное время на всяческую дьявольщину и терзать свое сердце бессмысленными вопросами?»
Габриэль не очень вразумительно объяснил жене, зачем он заказал столько фруктов и яиц. Затем заперся в кабинете и попробовал сосредоточиться над последней главой повести. Он написал несколько фраз, зачеркнул их и отложил ручку. Взор остановился на полках, где теснились его книги. Со всего мира слетелись к нему его дети, на всех языках…
Габриэль вспомнил одно из бесчисленных писем. Оно пришло лет пять назад, кажется, из Франции. После привычных благодарностей читатель задавал вопрос, который поразил его: «Ваши герои сплошь и рядом несчастны, а судьбы их гибельны, — писал француз. — Не кажется ли Вам, что Вы несколько жестоки к ним?» Он написал читателю большое письмо, оговорив вначале, что не собирается оправдываться, а затем на двух страницах доказывал: писателя интересует правда жизни, жестокой и несправедливой бывает жизнь, а не человек, изобразивший ее. Я мог еще приукрасить героя, писал он, потому что люблю людей. Но приукрашивать жизнь не посмел бы даже из самых благих намерений. Никогда! Иначе одна ложь поведет за собой другую, и ложь станет бесконечной, как дождь в Макондо.
— Тебе звонят, — прервала его мысли жена.
Он вскочил так резко, что опрокинул плетеный стул.
Габриэль ни разу не слышал этого голоса, но каким-то образом узнал его и содрогнулся: в его романе именно Бабилонья завершал жизненный цикл Макондо.
— Здравствуй, Аурелиано, — сказал он дрогнувшим голосом. — Как ты поживаешь?
Он прислушался и, запинаясь, спросил:
— Что с тобой? Ты плачешь?
— Здесь все рушится, отец, — далекий голос Аурелиано прерывали рыдания. — Я на краю гибели. Где мне взять цепь, чтобы приковать сердце, отец?
— Это не ветер там гудит? Ураган уже был? — Габриэль затаил дыхание, ожидая ответа.
— Все перемешалось, отец. Ураганов этим летом было уже три — они разрушили половину Макондо. Все мои друзья уехали. Но это не самое страшное, отец. — Голос Аурелиано прервался опять. — Вернулся Гастон!
— Как?! — изумился писатель. — Ведь он остался в Брюсселе!
— Нет! — выкрикнул с отчаянием Аурелиано. — Он пробыл там неделю и вернулся. Как теперь быть? Я не могу жить без Амаранты Урсулы. Ты же знаешь, отец! Все должно быть иначе! Уж лучше пусть мы погибнем, чем жить врозь.
«Реальность настоящего Макондо не адекватна книжной версии», — то ли с горечью, то ли с облегчением подумал писатель и спросил:
— И что Гастон?
— Он избил Амаранту и грозится проткнуть мне брюхо. Гастон вне себя от ярости. Не знаю, откуда он пронюхал, может, прочел твою книгу, но он знает, что мы жили как муж и жена.
— Чем же я помогу тебе, сынок? — последнее слово вырвалось непроизвольно, и Габриэль крепче сжал телефонную трубку.
— Не знаю, — Аурелиано всхлипнул. — Пусть все вернется. Пусть все будет так, как ты задумал. Ведь ты — наш общий отец. Сделай что-нибудь!
— Жизнь есть жизнь, мой мальчик, — сказал писатель, ощущая в груди смертельную пустоту и усталость. — Она слишком сильна, чтоб подчиниться книге.
— Но я пропаду без Амаранты. Я вновь подслушиваю, как она занимается любовью с Гастоном и вопит, будто кошка. По ночам я терзаю зубами ее сорочку, а от воспоминаний у меня останавливается сердце.
— Возвращение Гастона, возможно, ничего не изменит, — осторожно сказал писатель, прикидывая, как может измениться придуманный им сюжет. — Если у вас родится ребенок…
— Нет, нет! — испугался Аурелиано. — Я совсем обезумел от любви и наговорил тебе Бог знает чего. Я не хочу, чтобы Амаранта умерла, как в твоей книге. Уж лучше пусть живет с Гастоном.
— Ты запутался в своих желаниях, мальчик. — У Габриэля от волнения заболело сердце. — Я не могу изменить ход жизни. Она сильнее нас.
— Дай мне совет, отец, — попросил Аурелиано. — Ничего не делай, только скажи: как мне быть дальше?
— Не знаю, — тихо произнес писатель. — Советы еще никого не сделали счастливей, Аурелиано. Я уже никому из вас ничем не смогу помочь, сынок. Запомни это и передай другим. Вы вышли за пределы сюжета, и я вам больше не… отец. В настоящей жизни мне ничто не подвластно.
Он осторожно опустил трубку и пошел к домашней аптечке, чтобы выпить успокоительное.
— Ты что-то бледный… — заметила за ужином жена.
Габриэль отсутствующе кивнул. Жена еще что-то сказала.
Занятый своими невеселыми мыслями, он снова кивнул, однако невпопад.
— Ты вовсе не слышишь, что тебе говорят, — упрекнула жена. — Полчаса назад в сад забралась какая-то женщина. Мулатка. Она заглядывала в окна и напугала нашего мальчика.
— Надо было позвать меня. — Он пожал плечами и стал задумчиво чистить банан.
— Мальчик закричал — и она убежала, — объяснила жена.
— Тогда и говорить не о чем.
Габриэлю хотелось одного: чтобы скорее кончился этот душный вечер, обещающий грозу, чтобы ночь уложила домашних в постели и он наконец мог побыть один.
Надо обдумать все, взвесить. Радовало, что особого шума открытие Макондо не вызвало. Нескольких репортеров, конечно, пришлось отвадить, но известие о чуде не стало сенсацией. Почему — трудно судить. По-видимому, прав профессор: мы теряем так много, мы столь равнодушны, что находка крошечного городка, пусть рожденного небывало, фантастично — в дыму и пламени взрыва человеческого воображения, никого особенно не взволновала. Может быть и другое объяснение: люди понимают, как трудно и больно ему, своим молчанием и деликатностью они как бы говорят: это твое личное дело, Габриэль, думай сам…
Он вышел в сад и бродил там, пока в доме не погасли огни. Теплый неторопливый дождь вполне соответствовал его настроению. Дождь намочил волосы, прилепил к телу рубашку. Отсырели даже сигареты, и Габриэль вернулся в дом, чтобы закурить. Дверь в холл он оставил открытой. Постоит потом на пороге, послушает шепот дождя, который успокаивает лучше всяких лекарств.
Что-то зашуршало за его спиной, шевельнулся воздух. Габриэль обернулся.
В проеме двери стояла молодая женщина в цветастом шелковом платье. Она, видно, тоже долго бродила под дождем: черные волосы влажно блестели, платье, надетое на голое тело, облепило все явные и тайные изгибы. В лице женщины, ее манере держаться удивительным образом сочетались чистота и искушенность в самых дерзких секретах любви.