— Знаете, Гемпель, — прервал мои воспоминания судья, и я обернулся к нему. Калужский сидел на стуле, закинув ногу за ногу, и просматривал какие-то документы, прокурор с некоторым удивлением взирал со своего стула на Кинду, а тот, все еще стоя и глядя на меня снизу вверх, продолжал:
— В тридцатые годы прошлого века, прямо перед Второй мировой войной, на всю Польшу (она тогда была отдельной страной) был один палач. Он тоже выступал в маске, но все знали его фамилию — пан Мациевский. Когда приходила надобность, его, как и вас, вызывали на место, и он… выезжал. На каждого повешенного он тратил новую пару белых перчаток, которую сразу по проведении казни снимал и выбрасывал со словами: «Справедливость восторжествовала».
Кинда замолчал, и я молчал, глядя на него и ожидая продолжения или хотя бы резюме. Но судья только смотрел мне в глаза.
Наконец я не выдержал:
— Ну и к чему вы это мне рассказали?
Судья вдруг улыбнулся:
— Да ни к чему. Просто мне показалось, что это и ваше жизненное кредо: «Справедливость восторжествовала».
Я продолжал молча смотреть на него, потом пожал плечами и повернулся, чтобы выйти. Все мое сознание заполняло одно только недоумение.
— Правда, Гемпель, — крикнул Кинда мне вслед. — Без всяких намеков! Мне просто захотелось вам это рассказать.
Я поверил ему, но недоумение осталось. У меня было чувство, что я должен как-то использовать эту историю или хотя бы осмыслить. Но я не знал даже, в каком направлении думать. Я не увлекался театральностью, не носил белых перчаток, не произносил патетических речей… Я просто работал.
Дверь за стеклянной перегородкой открылась, и появился первый охранник. Я торопливо вышел через вторую дверь, и короткий коридорчик привел меня к пропускнику с очередным стражем в очередной будке. Он выпустил меня в «коридор смертников», как это здесь называли. Дверь в его конце была открыта, и я мог видеть, что жертва уже сидит в кресле и охранники заканчивают работу с зажимами. Когда я вошел, они как раз возвращались, чтобы встать по обе стороны двери. Один из них протянул мне черный пульт дистанционного управления. На секунду наши пальцы встретились, и он торопливо отдернул руку. Отходя в свой угол, к матовой стене, скрывающей три пары холодных глаз, я обратил внимание на судмедэкперта, женщину с остриженными под «каре» светлыми волосами, в очках, с суровыми складками у губ. Прижимая к груди небольшой анализатор, она замерла у дальней стены и казалась частью интерьера. «А ты-то как сюда попала? — с внезапной тоской подумал я. — Посмотри, что эта работа сделала с твоим лицом. Сидела бы сейчас дома, с мужем и детьми, работала бы в нормальной клинике…» Интерес к ней пропал, и я обратил наконец внимание на женщину в кресле. Может, когда-то она и была красивой, но сейчас, выбритая наголо… впрочем, у меня в любом случае не было ни возможности, ни желания что-либо менять. По привычке контролируя лицевую мускулатуру — так гораздо легче сдерживать эмоции, если они возникнут, когда лицо не отвечает на них — принцип обратной связи, мать вашу, — я начал работать.
Время остановилось, не стало ни прошлого, ни будущего — только настоящий момент.
Повинуясь пульту, сияющий агрегат с жужжанием пошел вниз. Глаза женщины, уже расширенные, раскрылись еще больше, ни на секунду не переставая бегать по комнате. Она что-то шептала: я видел, как ее губы задвигались быстрее. Вот-вот в глазах появятся слезы — обычное зрелище. А может быть, она закричит. Агрегат поворачивается, замирает, зеленый огонек гаснет, зажигается красный, и вспышка заливает комнату. Тонкий, как игла, лазерный луч прожигает женщине черепную коробку. Она вздрагивает, но скорее от вспышки — медики заверяют, что сам лазер безболезненный. А агрегат, сменив красный огонек на зеленый, продолжает двигаться по заданной программе. Женщина пытается поднять голову, но фиксаторы не позволяют ей это сделать. Я смотрю в ее глаза. Щелчок, и агрегат замирает вновь. Смена огоньков, вспышка. Глаза женщины наполняются слезами и становятся похожими на озера. Она продолжает беззвучно шевелить губами. Я нажимаю на вторую клавишу. С обычным звуком машина замирает над ее головой. Две тонкие подрагивающие проволоки-электроды плавно пошли к проделанным для них отверстиям. Глаза женщины замирают, слезы из правого глаза находят дорожку и медленно начинают течь возле носа. Электроды входят, и, ощущая что-то, но не боль, наши гуманисты, конечно, обошли стороной болевые центры, женщина снова вздрагивает. Второй ручеек находит свою дорожку и становится полней. Агрегат замирает, он ждет команды. Внезапно я понимаю, что шепчет женщина — это молитва, и я впервые за казнь теряюсь. Если бы она шептала: «Нет, нет, нет, нет», — я бы не задумываясь вдавил красную кнопку, а тут… Это ведь святое, особенно для нее теперь. Дать ей возможность закончить? Но молитвы бывают очень длинными, сколько это займет времени? Люди за загородкой ждут… Да какие, к черту, люди за загородкой?!! Это у нас вечно не хватает времени, а у нее?! У нее это последние минуты жизни, черт возьми! Катись все в жопу, будем ждать, сейчас Я босс.