В этот вечер мы, как условились, встретились с Ирой у входа в Парк культуры. Когда в раздевалке стали надевать коньки, Ира вдруг обратила внимание на мои «норвежки», как будто увидела их впервые. Затем внимательно и в то же время как-то растерянно посмотрела на меня.
— Откуда у тебя эти коньки?
— Давно, с детства. Мне их подарили, а вот кто, не могу вспомнить.
Больше она не спрашивала, и мы пошли кататься. Но что-то сегодня не клеилось. Ира была молчалива и задумчива. Через некоторое время она предложила идти домой.
Когда, проводив ее до дому в Черемушках, я хотел проститься, Ира неожиданно предложила зайти к ней на минутку. Мы поднялись в квартиру. Никого дома не было. «Папа в командировке, мама на совещании», — объяснила она коротко. Затем повела в свою комнату и показала на диван.
В углу сидела и смотрела на меня, улыбаясь, огромная кукла с черной косой в бархатном темно-синем платье. Я узнал ее мгновенно, второй такой в природе быть не могло, а узнав, все понял.
— Иришка, неужели это ты?
Она молча подошла и прильнула ко мне.
Через год мы поженились.
Прошло еще много лет. Сейчас у нас уже дети и внуки. Но мы часто вспоминаем далекое детство, Малую Бронную, нашу квартиру, и порой щемящая тоска о том невозвратном времени охватывает меня. К счастью, память человеческая имеет свойство сохранять только хорошее, отправляя глубоко в подсознание плохое. Римский император и мыслитель Марк Аврелий во II веке нашей эры утверждал, что самая продолжительная жизнь ничем не отличается от самой короткой. Возможно, с философской точки зрения это так. Действительно, лиши человека памяти о прожитых годах, и продолжительность его жизни не будет иметь никакого значения. Только память держит нас на плаву, делает жизнь объемной, содержательной. Может быть, именно поэтому, чем ближе ее конец, тем чаще мы вспоминаем о минувшем. Снова и снова мы возвращаемся к, казалось бы, давно забытому, стараясь как бы продлить жизнь, прожить ее еще раз, но уже не торопясь, осмысленно, не сгорая в мгновении настоящего. Особняком в памяти находится детство. Тогда еще не было сделано так много ошибок и не испытаны особые разочарования. Светлое и радостное, оно светит чистым огоньком из далекого прошлого — начала нашей жизни.
Наша семья живет сейчас почти на окраине Москвы, в Печатниках. Здесь редко можно найти коренных москвичей, разве только отселенных из центра, который полностью захватили пришлые депутаты, чиновники всех мастей, новоиспеченные миллионеры и просто бандиты.
Гордая, когда-то любимая всей страной столица, которая могла быть то суровой и непреклонной, то веселой и по-майски жизнерадостной, но всегда величественной, постепенно уничтожается. Несмотря на строительные ухищрения, а может быть, благодаря им, она утратила неповторимое обаяние и колорит, а вместе с этим свою душу и любовь народа. Превратившись в Мекку для авантюристов и рвачей, Москва лишилась покрова величественности и предлагает себя за договорную цену всем и каждому, кто имеет деньги. На этом фоне бесконечно дороги настоящим москвичам те немногочисленные уголки старого города, которые уцелели от разрушительных завоевателей. К таким уголкам еще относится Малая Бронная.
Недавно мы с Ирой вновь побывали на любимой улице. Раковая опухоль новостроек пока не успела значительно исказить ее облик. Почти полностью уцелела правая сторона. Сохранился сквер с Патриаршим прудом и вековыми деревьями. Лишь огромный памятник баснописцу Крылову своей несоразмерной массой разрушил интимную романтику пруда с небольшим ампирным павильоном на берегу. Напротив окон нашего бывшего дома как стоял, так и стоит дом, где одновременно с нами жил поэт Александр Галич. Жив еще прекрасный трехэтажный дом на углу Малой Бронной и Малого Козихинского переулка, на верхнем этаже которого жил известнейший тогда конферансье Н. Смирнов-Сокольский. Полностью сохранился и наш дом. Только на стальных евро-дверях квартир теперь нет табличек, около лифта сидит консьержка, на входной двери установлен кодовый замок. Двор дома расширили, и теперь там паркуются одни иномарки.
Да, наше время безвозвратно уходит. Но не будем сожалеть об этом, ворчать и критиковать все. Вспомним лучше слова библейского Екклесиаста, который более двух тысяч лет тому назад учил: «Не говори: «Отчего это прежние дни были лучше нынешних?» — ибо не от мудрости ты спрашиваешь об этом». Каждому, как говорится, свое.
Не так давно я, в который раз, внимательно вгляделся в черты лица Иришиной куклы. Опять меня охватило беспокойство и даже досада, что не могу вспомнить, на кого она похожа. Образ никак не накладывался на память. Я с безнадежной тоской посмотрел в ее глаза, и вдруг… они вспыхнули. Свет глаз пронзил меня насквозь, и в тот же миг я вспомнил. Я все вспомнил!
Запрет был снят. До мельчайших подробностей я вспомнил все, что произошло в то далекое время, и знал даже о событиях, свидетелем которых не был. И я понял, что это был Знак.
Я должен был рассказать людям о том, что произошло. В эпоху накопившегося зла и несправедливости я должен был предупредить людей об их ответственности перед будущим, о возможности досрочного отзыва их душ за безнравственность и тяжкие прегрешения, о том, что судьба древнего Вавилона может повториться с его преемником. И я написал о том, что случилось в те далекие годы в нашей квартире дома № 20 на Малой Бронной.
Теперь эта небольшая повесть лежит перед тобой, читатель. Пусть она лишний раз напомнит один из основных Законов Высшего Разума: «Да воздастся каждому по делам его!»
Михаил Федоров
ЗЕЛЕНАЯ ПУРГА
Природа щедро одарила Землю. Раскидистые леса бархатными обручами обхватили срединные широты ее северного полушария, от которых выше на север потянулись тундровые поля, сползающие в океан, а ниже на юг — степные, перетекающие в солончаковые пустыни. С северных хладных и с южных жарких равнин хочется под крону дерева, в бор хмельной, где воздуха терпкого вдоволь, где подстила мягкого немерено. И растянуться на перине мха у ствола в четыре обхвата и смотреть в разброс ветвей. Поражаться тому, как смогло это древесное растение мощным богатырем вознестись в небо, так широко расправить плечи и теперь парить над двухметровым — от головы до пят, от левой кисти до правой — человечьим размером. Грудь полнится от ощущения вековой мощи и, кажется, не подвержена ни времени, ни бурям, ни морозам такая вот крепь. И слышишь ухом, ловишь взглядом, вдыхаешь легкими — вечность.
Но по всей этой земле пробивается, лезет из всех щелей поросль с листвой глянцевой, бледно-зеленой, искусственной. Ее много, она напориста, ее упрямству можно только позавидовать, и не знаешь, кто уже вскоре осилит кого, кто покроет землю, кто заполонит — естественный лесной массив или эта татарва гибридная, напускная, долларовая.
Россию охватила банковская лихорадка. Куда ни брось взгляд, всюду одно. От государственных банков отпочковываются коммерческие. Они захватывают старинные особняки, целые архитектурные ансамбли. Возникают прямо на пустом месте и стремительно растут. Экраны телевизоров заполнены холеными лицами недавних заведующих магазинами, таксистов, партийных работников, только что освободившихся зэков — все новоявленных банкиров, и все в разнеможных костюмах, с граммовыми печатками на пальцах и бриллиантовыми зажимами на галстуках. Витрины магазинов, страницы газет, обложки журналов блестят колонками с процентными ставками. Рупоры радио со всех углов кричат о небывалых доходах, только вот открой дверь в разнеможный офис и доверь свои кровные (да пусть и не кровные, ворованные, какая разница!) финансовым операторам.