— Ах, вон оно что! А я-то думала!
— Что ты-то могла думать?
— Да так, ничего… жалко ее, молодая… а ты чего так расстроился?
— Расстроился и расстроился, работали вместе… не лезь…
— Как скажешь. — Ульяна начала убирать со стола.
— Бутылку лучше поставь. Помянуть ее хочу…
— Да нет у нас.
— Нет, так сбегай, магазин еще открыт. Или трудно мужу раз в жизни угодить?
— Сбегаю. — Ульяна накинула кофту.
В магазине она взяла бутылку, выдержав пристальный взгляд Верки.
— Что так на меня смотрите, тетя Вера?
— Да в леспромхозе бабу убили, говорят, учетчицу, слышала?
— Слышала, муж сказал.
— Страсти-то какие… за что ее?
— Из ревности, муж убил.
— Гуляла, значит… сама напросилась.
Ульяна молчала. Она прекрасно помнила, как заезжий леспромхозовский шофер рассказывал Верке про связь учетчицы с Гришей. Нехороший взгляд у Верки, ох, нехороший. Небось думает, что Гриша к этой смерти отношение имеет. Разнесет, стерва, по всей деревне, опозорит. Ульяна взяла водку с прилавка и вышла из магазина.
Гриша смотрел телевизор.
— Что долго так?
— Очередь была.
— Принесла?
Ульяна вынула из сумки бутылку.
— Умница. Выпьешь со мной?
— Нельзя мне…
— Ну, тогда я один. — Гриша опрокинул рюмку в рот, посмаковал, крякнул. Быстро выпил еще одну.
Ульяна не выдержала, хоть и смолчать собиралась.
— Ты бы не особенно усердствовал, на работу завтра… А то прям, горе какое… Не гуляла бы, так жива была бы…
— А ты у нас вся такая правильная, разумная-благоразумная… все-то ты знаешь, как надо, как не надо. И совет-то у тебя готов для каждого… Ходите все по струночке, ведите себя прилично… Уйди, тошнит меня от тебя! Лучше не лезь под руку!
— Да, я правильная! По чужим мужьям не бегаю! Хоть Бог ничем не обидел! Захочу, так полдеревни сбежится!
— Вот и захоти! Может, тогда и я хотеть тебя буду. Не обидел ее Бог! Обидел… Кроме рожи и кожи и нет у тебя ничего…
От обиды горло у Ульяны перехватило. Выбежала на улицу, побежала к реке. Остыть надо, иначе быть беде. За что он ее так топчет? Не любит… не любит. А почему? Прошлась немного, вдохнула запах воды, ветерок с реки остудил пылающие щеки. Ну и пусть не любит! Ее любви на двоих хватит. Вот и полюбовница его сгинула, теперь и деться ему некуда. Что с того, что муж Маринки этой не выдержал да проучил жену? Кто знает, может, она не только с Гришей гуляла. Если она так до мужиков охоча была, это уж не ее, Ульяны, вина. Через то и пострадала, сердешная. Бог ее наказал. Теперь не будет чужих мужей уводить. Нет, не жалко Ульяне Марину. Такую разве нужно жалеть? Разворошит чужое гнездо, натешится всласть, и поминай как звали. Следующую жертву ищет. Ничего, Бог не Яшка, шельму метит. А Гриша успокоится, сам поймет, что не прав был. В ноги Ульяне бросится. Увидит, что только она одна и любит его по-настоящему, до смерти… так, что готова за него и в огонь, и в воду… Увидит — и тоже полюбит, не может не полю-. бить. А иначе как? Как жить, спрашивается? Без надежды, без веры что же за жизнь? Все наладится. Ульяна постояла над обрывом, посмотрела на реку. Река, та самая река, которая недавно унесла Галину, лениво и неспешно катила свои воды меж крутых берегов. Ульяне захотелось прыгнуть в темную воду, отдаться во власть течения, уплыть с рекой далеко-далеко, стать текучей, как она, слиться с ней и познать ее мудрость и умиротворение. Вода внушила ей чувство покоя. «Все пройдет, все пройдет» — слышится Ульяне в тихом шуме бегущей воды. Она повернула к дому. Пора.
Гриша уже спал, храпел, растянувшись на кровати. Бутылка стояла пустая. Ульяна прибрала все, помыла посуду, разделась и легла рядом с мужем. Все пройдет.
А через неделю пришла беда. Вечером Ульяне плохо стало. Живот схватило, закрутило, в глазах потемнело. Чуть не упала. Гриша переполошился, за врачихой сбегал. Та в «скорую» позвонила, и Ульяну увезли. В больнице сказали — выкидыш у нее, ребенка потеряла. Свет померк для Ульяны, что она Грише скажет? Ниточка оборвалась. Тонкая ниточка, что их связывала в последнее время, оборвалась. Может, смолчать? Пока. А там, глядишь, снова забеременеет. Но и тут провидение вмешалось. Гриша в больницу сам приехал, с врачом поговорить, тот ему все и сказал. А отчего, плечами пожал — бывает…
В палате Гриша Ульяну за руку взял, теребит:
— Как же так, Уля?
Ульяна отворачивается, чтобы слезы сдержать.
— Сама не знаю…
— Ну, ничего, — Гриша по руке ее похлопал, — еще будет.
Ульяна улыбается, целует мужа.
— Конечно, будет. Не сомневайся даже. Дома залюблю до смерти. И не думай отвертеться.
— И не думаю. — Гриша улыбается через силу, а глаза печальные, как у больной коровы. — Выздоравливай.
— Через два дня дома буду.
— Я приеду, заберу. Ну, а сейчас я пойду.
— Иди. — Ульяна подбежала к окну, посмотреть, как муж уходит.
Зинка на соседней кровати заворочалась, завздыхала. Сама она уже третий аборт делает, а дома трое детишек ждут, мал мала меньше.
— Что это ты, девонька, раскисла совсем? Подумаешь, выкидыш! У тебя и срок-то небольшой совсем. Там еще и человечка нет, слизь одна. Успеете еще наделать, ты вон молодая какая, здоровая.
Напряжение последних дней вдруг отпустило Ульяну, и она неожиданно даже для себя расплакалась.
— О! Она и плакать вздумала! Прекращай сейчас же! А то мужу пожалуюсь! — Зинка шутливо погрозила Ульяне пальцем.
Ульяна, стыдясь своей накатившей слабости, утерла слезы.
— Вот и правильно, чего реветь? Я вон сама от них избавляюсь. На кой леший они мне? Тех, что есть, девать некуда. — И добавила без всякой связи: — Ваня мой сейчас придет, апельсинов принесет.
Ваня, муж Зинки, был маленьким тщедушным мужичонкой. Но веселым и добродушным. Всю палату апельсинами потчевал, анекдоты рассказывал, над которыми и смеялся громче всех. С женой у них мир да лад, это с первого взгляда видно было. Когда он уходить собирался, Зинка с ним в коридор выходила, они там обнимались, хихикали тихонько. Не поймет Ульяна, за что Зинке такое счастье? И не красавица, и умницей не назовешь, а поди ты, за мужем — как за каменной стеной. Сколько лет живут, а все не налюбуются друг на друга. Нет, чего-то в этой жизни Ульяна совсем не понимает. Зачем тогда Бог людям красоту дает, если не для счастья? Она всегда думала, что красота — это выигрышный билет, приз, а оказывается — нет. Никому-то ее красота теперь не нужна. Да и ей нужна ли? Большой вопрос. Она задумчиво почистила апельсин и начала есть, отделяя дольку за долькой. Вошла Зинка.
— Проводила своего. Говорю, не приходи, домой завтра, а он прется. Упрямый, как баран.
— Любит тебя, наверное. Видеть хочет.
— Да уж и любит. — Зинка улыбается, довольная. — А твой что такой смурной? Поругались?
— Да так. Все как-то наперекосяк пошло. И ребенок этот. Думала, настоящая семья будет, да не повезло. Грехи за мной, видно, тянутся.
— Ой! Посмотрите на нее! Грехи! Да откуда грехи в твои-то годы? И когда только успела нагрешить столько?
— Да кто его знает. Иному и сто грехов простится, а иной и за ничтожный грех ответ держит. Да такой, что и унести не в силах.
— Это правда, — Зинка погрустнела. — Ноты не бери в голову. Без трудностей и жизнь не жизнь. Я по первой знаешь сколько горя хлебнула, лучше и не спрашивать! Отец умер, мать болела. Весь дом на мне, и огород. Работала с утра до ночи как проклятая. У меня две сестры и два брата, все младшие, вот и приходилось поднимать. Мать потом тоже померла, мы одни остались. Мне двадцать было, одному брату восемнадцать, он тоже работать пошел, немного легче стало. Ничего, справились. Сейчас уже все подросли, работают, разъехались. А в ту пору я Ваню встретила, он прикипел ко мне, не оторвать. Помог сильно. Как Бог его мне послал. Младший наш болел сильно, лекарства нужны были, море. Ваня доставал и на море нас возил. Брат поправился, а мы поженились. С тех пор и живем.
— Счастливая ты, Зина. — Ульяна вздохнула. — А у нас сразу все — и дом, и достаток. Живи, радуйся, но…
— Что «но, что «но», от жира вы, молодежь, беситесь, смотрю я на вас. Все есть, а они ходят как в воду опущенные, будто обделенные чем. Чудно!