Я опустился на колени рядом с Мери, обнял ее за плечи, поцеловал в глаза, в лоб, нашел губы — холодные, испуганные, она обняла меня, и мы сейчас были вместе, как в те месяцы, которые я помнил.
Она думает, что виновата.
— Нет, — прошептал я ей в ухо, — все не так, родная.
— А как? — то ли прошептала, то ли подумала она. И произнесла слова, которые я ожидал услышать. Слова правды, как она ее поняла. Как помнила.
Что же это такое: память в мире, где поводырь ведет людей, будто слепцов? Что это такое — память человека в запутанном состоянии?
— Я убила его, — сказала Мария-Луиза, и я почувствовал, как она дрожит, как ей сейчас страшно. Она еще не разобралась в ворохе своих памятей, а я все разложил, собрал пазл и смог с чистой совестью сказать ей:
— Нет, любимая, ты не убивала его. Нет.
Она легко приняла мои слова, ей всегда недоставало смелости принимать трудности, а счастливые моменты она впитывала мгновенно. «Это не ты разбила мамину вазу». — «Конечно, не я!» И после минутного замешательства — вопрос: «Кто же тогда?» Страх наказания прошел, и остался интерес: кто? Если не я?
— Кто? — спросила она так громко, что у меня зазвенело в ухе, и я отстранился.
— Ты так и не поняла? — бросил я раздраженно.
Меня не злило ее непонимание, она не связала концы с концами, помнила часть целого, все помнят часть, обычно очень малую, потому что вселенных бесконечно много, а память… Да-да, памятей тоже бесконечное количество. Единственную выбирает интуиция. Интуиция, которой не обладал никто, кроме поводырей.
— Я люблю тебя. — Я приподнял ей лицо ладонями и поцеловал в губы. Она ответила не сразу, не поняла, как можно целоваться рядом с телом человека, который…
Который… что?
Я целовал ее в лоб, в щеки, опять в губы и в подбородок, оттягивая момент истины.
— Кто? — повторила она, не глядя мне в глаза.
Начала понимать?
— Я нашел его мертвым в этой своей гостиной, — произнес я голосом судебного пристава, зачитывающего обвинительное заключение, — спустя несколько минут после того, как вышел на кухню. Подумал, что кто-то в мое отсутствие выстрелил в него из пистолета. Я понятия не имел тогда о лазерном…
— Кто? — переспросила Мери, глядя не на меня, а на мое мертвое тело.
— Подумай! — Я все-таки сорвался на крик, и Мери подняла на меня испуганный взгляд. Испуганный — не осуждающий. — Кто мог убить поводыря и вернуться с его телом в свою Вселенную? Только другой поводырь, это очевидно!
— Ты… не…
— Да. Ты со мной только что была на банке Орлина. Ты видела и вспомнила.
Она закрыла глаза, прижалась ко мне, задумалась. Складывала элементы пазла?
И задала единственный разумный вопрос:
— Почему ты принес его сюда? Мог оставить…
— Нет, — оборвал я резко, чтобы она поняла: не мог я его оставить на острове:
— Почему сюда? Почему не домой?
— Куда ж еще? У нас с ним два дома, но он умер, и только мой дом… У меня не было выбора.
Она долго молчала.
— Ничего не понимаю. Почему… за что…
Я поднял Марию-Луизу, усадил на диван, она прижала колени к подбородку и стала похожа на пугливого цыпленка.
— Говори же…
— Саманта.
Имя произнесено.
— Ненавижу, — сообщила Мария-Луиза и отодвинулась на край дивана. Я протянул руку и погладил ее по волосам, вспомнив, что сам посоветовал постричься коротко, а она иногда прислушивалась к моим советам. Моим? Да, а чьим же?
— Вспомнила?
Мери коротко кивнула, взяла меня за руку и прижала ладонь к губам. У нее были сухие горячие губы, они были такими, когда я поцеловал ее впервые на вечеринке ведоме профессора Хоувела. Я тогда работал с физиками в Йельском университете, а Мария-Луиза перешла на четвертый курс английской филологии. На вечеринку ее привел Хемпсон, он строил новый университетский корпус и потому был вхож в профессорские дома, всюду совал свой нос, искал, как мне казалось, выгоду, хотя на самом деле был просто любопытен. Сложись все иначе, из него получился бы хороший физик, но в физике он не разбирался, а на вечеринку пришел со знакомой студенткой… она тогда… неважно. Я не знал, кем была в то время для него Мария-Луиза, от которой я не мог оторвать взгляда.
Мы танцевали. Пили вино. Разговаривали. О чем? Это не имело никакого значения и не играло никакой роли, потому что на самом деле мы в тот вечер изучали друг друга — взгляды, жесты, интонации, поведение… Хемпсон исчез, потом я узнал, что у него был деловой разговор с одним из гостей. Как бы то ни было, он оставил Марию-Луизу одну, и мы этот шанс использовали на полную катушку.
Губы у Марии-Луизы были сухими и горячими.
И уехали мы с вечеринки вдвоем, так и не найдя Хемпсона (а разве мы искали?) среди гостей.
Тогда все и началось. Я готовил поход — нужно было провести группу физиков к ядру квазара ЗС558, сложный маршрут, семнадцать островов, больше суток перехода только в одном направлении. Я плохо знал фарватер, нужно было самому сначала пройти весь маршрут. С Марией-Луизой встречались урывками, на несколько минут: «Как ты, а ты, у тебя все в порядке, да, а у тебя», беглые поцелуи и четкое осознание того, что, когда я вернусь из похода, все у нас будет замечательно.
Ну, как же.
Хемпсон явился ко мне за день до выхода на маршрут и недвусмысленно пригрозил: если я не оставлю в покое его девушку, он испортит мне карьеру, а если я окажусь неуступчив, то и жизнь — для него это пара пустяков.
Мне не приходилось сталкиваться с такими людьми. Казалось, по меньшей мере, странным: если женщина не хочет быть с тобой (а Мери определенно не хотела, отношения их продолжались два года и закончились, о чем Хемпсону было сказано вполне определенно), то нет такой силы, чтобы ее вернуть.
Я выставил Хемпсона за дверь, он посмотрел на меня с сожалением и уехал на своем «Лендровере», известном всему Нью-Хейвену: это была единственная в то время в городе машина с воздушными двигателями.
Я провел экспедицию, потом еще одну в том же направлении — астрофизикам, естественно, понадобилось повторить наблюдения коллег. С Марией-Луизой мы встречались почти ежедневно, одно время жили вместе, но разъехались — не потому, что угасли чувства, напротив, мне казалось, что мы привязывались друг к другу все сильнее, но в быту нам было…
Да, я кривил душой, внушил себе, что так будет лучше, а на самом деле между нами уже тогда пробежала черная кошка… или другой зверь, невидимый. Я придумал причину и повод, но мы все равно почти каждую ночь проводили вместе, и все выходные, и каждый праздник.
Тогда и появилась…
— Саманта, — произнесла Мария-Луиза и сжала мне ладонь. Вспомнила, да.
И я вспомнил наконец тот вечер на каменистой косе на берегу залива Черепахи в гавани Брэндфорда. Я… кто?
Ее звали Сентой, потому что отец был большим любителем Вагнера. Однажды она затащила меня в Мет, когда мы были в Нью-Йорке на Рождество, там давали «Тристана», и я едва высидел, пытаясь вслушаться в тягучие, совсем не громкие, как я ожидал, а очень тихие звуки, это, объяснила Сента, томление духа и приближение смерти. Нет, не мое.
Сента была астрофизиком, и в первое время я не думал, что между нами могут быть какие-то отношения, кроме научных. Она рассказала на семинаре о результатах наблюдений очень короткопериодической системы двух пульсаров, это был мощный источник гравитационных волн — правда, не в нашей Галактике, а в М 31. Пульсарная пара должна была погибнуть, образовав черную дыру спустя, по расчетам Сенты, полтора года после того семинара.
Расчет был неправильным, я ей так и сказал после доклада. Она не учла квантовые гравитационные эффекты, полагая (как многие), что теория развита недостаточно, чтобы привлечь ее для расчетов слияния нейтронных звезд.
Я ее переубедил. Переубедил так основательно, что статью Сента отправила не в журнал, а в корзину. Я сделал для нее расчет с привлечением инфинитного анализа, и работу мы написали вместе, когда стали любовниками.
И опять на моем пути возник Хемпсон. То есть не опять, конечно. Мы с Поляковым находились в перепутанном состоянии, жили в мирах, находившихся в пределах квантовой неопределенности — наши судьбы так или иначе были похожи, и то, что до поры до времени мы об этом не подозревали, было естественно и присуще бесконечному числу ветвей даже в пределах одного типа многомирия, не говоря о бесконечном их разнообразии.