— Ладно, заводите своих.
Комлев позвал. Те зашли.
— Значит, больные, — судья посмотрел на работягу, перевел глаза на лаборанта и изумился: — Профессор! Ты-то как, родной, сюда лопал? Что, не мог позвонить? Не волнуйся. Что-нибудь придумаем, — произнес и глянул на работягу. — Знаешь, подожди-ка в коридорчике. Я сначала с этим гражданином разберусь.
— Да ты не шебутись на него. А со мной все нормально. Все, как надо, — сказал лаборант.
— Как нормально! Ты шутишь.
Какие уж тут шутки. Доконали меня магарычи.
Надо оклематься. Заочники вот где сидят. Я сам напросился. Ну, кинь мне годок.
— Ты и даешь, старик! Сколько живу, не было у меня такого, чтобы дружбана на отсидку…
— И корешку моему тоже дай годишко, — лаборант показал на сникшего работягу. — Мы с ним уже, как двойняшки. Не скучно будет. Вместе сядем, вместе выйдем, — хлопнул по плечу. — Просторной души человек!
— Само собой, — оживился тот.
— Эх ты, предатель… Но хотя бы отъезд-то обмоем? — стал что-то писать судья.
На следующий день Комлев в вагоне пригородного пассажирского поезда вез работягу и лаборанта. Конечный пункт — профилакторий. Состав занудливо тащился, останавливаясь на всех встречных полустанках, где из первого вагона местным жителям продавали хлеб. За окном виднелись перелески, поля, хутора, отдельные развалившиеся хаты… Лаборант рассуждал вслух:
— Сколько же я попил?.. Мать ты моя честная!. Трудно представить. На кафедре три трезвенника на том свете, и ведь не пили: терпели, лечились, таблетки горькие глотали. А я пил, можно сказать, в усладу. Потому и жив. Помню, мы городище одно раскопали. И там, надо же, сосудик, прямо как граненый стакан. Только из бронзы. Так мне доцент Татькин, покойник, царствие ему небесное, и говорит: это предмет культа. А я: ну и хорошо, применим по назначению.
— Неужто увел? — блеснул глазами работяга.
— Само собой. Кстати, у судьи того и остался, который нам по годику сунул. Музей без энтой фиговины не обеднел. А пить из него одно удовольствие. Вчера только душу отвел.
— Для таких как вы, — сказал между прочит Комлев, — ничего святого нет и быть не может. Всю страну пропьете.
— Да ведь это смотря что святым считать, — откровенно ухмыльнулся лаборант. — И смотря где святость искать. Иной ее ищет в дерьме и ничего, кроме дерьма, не находит. Вы вот любите вспоминать о душе. Где она, эта душа? Думаете, у трезвого есть? — побледнел, глаза его округлились. — Трезвый человек — это скот. Это вы, дурачьё, говорите: напился, как свинья… На самом деле вы — трезвые — свиньи. Хрюкаете друг на друга, роетесь пятачками, кто кого обдурит… Человек навеселе — это свободный человек, освободившийся от всякого свинства жизни. Он парит над миром!. То, что вы называете пьянством — это полет. Только у пьяницы и появляется это качество — душа. И ее пропить нельзя. О ней можно только забыть среди беспросветной трезвости. К сожалению, именно это произошло с вами. Вы думаете, что вы князь, а вы мразь!.. Ну, да бог вам судья…
Сказал и отвернулся в окно, за которым царила все та же сельская монотонность.
Комлев хотел было что-то возразить, уже приоткрыл рот и осекся: сказать-то было нечего. Вышел в тамбур.
Работяга оглянулся на хлопнувшую дверь:
— Тяпнем! Пока он туды. В последний раз.
— А что, есть? — спросил лаборант.
— Конспирация, — вытащил из-за пазухи пузатую бутыль.
— Ну, ты и даешь. Открывай!
Стоя в тамбуре, Комлев услышал сначала дребезжащий голос лаборанта: «Бывали дни веселые, гулял я молодец…», потом пронзительно крикливый тенор работяги: «На знал тоски-кручинушки, как буйный удалец…» В голове промелькнуло: «Пить не пили, а спелись». Смотрел на ослепительные, наливающиеся хлебами просторы и думал: «Вот этот, из университета. Таких к стенке ставить надо… Черт его знает, что я такое несу. А с другой стороны, терпимость нужна. Но разве здесь она возможна? Ведь тут только кто кого? Шут с ними».
Когда вернулся в купе, работяга лицом елозил по дребезжащему столику, а лаборант меланхолично декламировал:
— «…со снопом волос твоих овсяных отоснилась ты мне навсегда…»
По полу с громыханием каталась опорожненная бутылка.
«И здесь прокололся, — подумал Комлев и с ожесточением ударил бутылку носком ботинка. — Вот сволочи! Никогда не примирюсь с их образом жизни».
Поезд свернул на однопутку. Вскоре показалась полуамбарная станция: все склады, склады и склады, за которыми виднелись, похожие на элеватор, корпуса. Растолкав, выволок своих спутников на узкий бетонный перрон и повел к серой металлической ряби проволочного ограждения.
Грудастая женщина в зеленой форме майора тупо проверила материалы решения суда, хотела уж было официально попрощаться с Комлевым, но, оглядев новое пополнение, замахала ручищами:
— Не-не! Таких не приму. Вы должны знать, что в нетрезвом состоянии не принимаем. В следующий раз…
— Как, в следующий раз! — чуть не перехватило горло Комлеву. — Поезд-то раз в сутки.
— Ничего не знаю…
На Афанасия накатило зло. Он вытащил своих подопечных на улицу. Заставил сложить у входной двери вещи и погнал по лугу. Теплыми лучами грело скатывающееся к западу солнце, и от этого еще жарче было всем. Работяга бежал, клонясь к низу, лаборант — животом вперед. Комлев подгонял их пинками и орал:
— Вышибу дурь! Философы, вашу мать! Души спиртовые!
На втором круге лаборант стал хвататься за грудь, работяга — за бок. На третьем они уже беспрестанно спотыкались. Комлев, словно не замечая, все гнал и гнал их по полю.
Стонущих и обливающихся потом, еле живых, Комлев втолкнул своих бегунов в кабинет майорши:
— Мы добавим, — мрачно улыбнулась та.
— Вы меня вызывали? — спросил Комлев, входя в кабинет начальника милиции.
— Ну, вот и решилась твоя судьба. Садись, — произнес Саранчин, выдергивая, из ноздри волос. — Значит так. Убедился? Командир из тебя никудышний. Я тебе другую должность подыскал. Замполита роты. И Можаров не прочь, — показал пальцем на сидящего в углу майора, который с зевком кивнул. — Другого варианта нет. Съедят. Ухлопают. Нельзя у нас наскоком… Кстати, поздравляю. Теперь ты офицер. Звание пришло, — костисто пожал руку.
— Лейтенант?
— Зачем же. Старший… Ну что, сбегаешь? Шучу, шучу.
Комлев вышел. Хоть одна радость — звание получил.
Может, переход на новую должность — это лучший выход. Не станет заядлым курильщиком, как Фуфаев (хотя как и тут не задымить!), не станет откровенным пьяницей, как Кореньков (а запить, ой как легко!), не станет изувером, как Пустоболтов (страшная штука — вязки!), не станет мелким крохобором, как Балыков и Кисунев… Нет, из вытрезвителя надо бежать без оглядки, и чем быстрее, тем лучше. А что же люди, которые попадут туда? Как сломаешь такую жизнь. Этот бой он проиграл.
Глава 2
Комлев в новенькой похрустывающей форме старшего лейтенанта милиции ехал на новую службу. удивлялся своеобразному вакууму вокруг себя: пространственному и звуковому. В переполненном салоне никто не давил, не облокачивался, всякий словно старался не беспокоить офицера не то что откровенной руганью, но даже и простой случайной репликой. Было приятно от необычного состояния и думалось, что есть и свои достоинства в милицейской профессии.
Чуточку размягший и подобревший добрался до отдела. В ленинской комнате проводился инструктаж. При появлении лейтенанта кто-то крикнул: «Рота! Встать!», и пятьдесят милицейских душ, оторвавшись от кресел, поднялись, с нескрываемым интересом разглядывая вошедшего.
Комлев прошел к столу, из-за которого встал длинный капитан.
«Совсем высох», — невольно подумал о нем Комлев и приподнятым голосом произнес:
— Комлев Афанасий Герасимович. Назначен к вам замполитом.
— Командир роты Лобзев, — ответно протянул руку офицер в капитанской форме.
Кто-то осторожно добавил:
— Гнутый.
— Сейчас, Афанасий Герасимович. Вот закончу развод и поговорим, — сказал Лобзев.