Дубняш вышел со стулом в коридор, торжественно неся его перед собой.
— Ты что это? — спросил его на ходу Тормошилов. — Место новое получил?
— Ага, тебе готовлю повышение по службе!
Кисунев сидел перед Фуфаевым красный, как рак. Даже бородавка на носу сделалась пунцовой.
— Ты что заявился! — отчитывал его Никодим Никодимыч, как всегда, дымя папиросой и раскладывая привычный дневной пасьянс из писем.
— Накрыли, Никодим Никодимыч! Дуб меня вычислил.
— Мать твою! — Фуфаев вскочил и забегал по кабинету. — Ну, а дальше?
— Привезли в отдел, хотели пианино сделать, — поиграл пальцами. — Я не позволил.
— Вопросы задавали?
— Спрашивали. Я подтвердил, что был у нее. Может, вы обо мне с начальником поговорите? А?
— Не-ет, ты уж меня в свои дела не впутывай. Дружба дружбой, а неприятности врозь Мне тоже моя рубаха ближе к телу.
— А, Никодим Никодимыч! Как вытрезвляемых ощипывать, так все свои, а как заступиться — сразу чужие!
Фуфаев подошел к Кисуневу, взял его обеими руками за ворот рубахи и со всей мочи рванул на себя. Раздался треск рвущейся материи:
— Сколько раз говорил, без самодеятельности! Все мало!
После командировки в отделе появился Саранчин. Настроение у него было препаршивое. Еще бы! Получил втык от министерского начальства. Как будто он и сам не знает, что законы в милиции нарушаются на каждом шагу. «Вы там преступность развели», — вспомнил последние слова начальника главка. «С кем поведешься, от того и наберешься», — подумал тогда Петр Владимирович.
Было Саранчину ох как неуютно. Когда Комлев принес ему от Совы отпечатки пальцев сержанта Кисунева, Петр Владимирович почувствовал, что у него земля опять уходит под ногами.
Единственное, что сказал следователю:
— Положи.
Только Афанасий вышел, как Саранчин схватился за тюбик с нитроглицерином. Когда полегчало, нажал клавишу селектора:
— Фуфаева! Срочно!
В девять тридцать в кабинет осторожно заглянул начальник вытрезвителя.
— Вызывали, дорогой Петр Владимирович?
— Заходи.
— Я к вам давно собирался. Вот пятиминутку провел и…
— У нас тут сейчас другая летучка начнется. Я тебя не на пять минут вызвал.
— В каком смысле, Петр Владимирович?
— А таком, что все мы можем к чертовой матери полететь. Как же допустил такое? Второй случай в твоем подразделении. Зама посадили. Раз. А теперь сержант на подозрении. Совсем распустил подчиненных.
— Товарищ подполковник! Так еще же ничего не доказано. У Комлева есть зуб на Кисунева. Вот роет по старой памяти.
— Не зуб он имеет, а вот что! — положил перед Фуфаевым лист с фотографиями. — Тут пальцы Кисунева.
— Товарищ начальник! Мы там у себя разберемся.
— Слушай, фуфло! Ты из меня идиота не делай! Развел уголовную малину в трезвяке. Хочешь и меня под монастырь подвести? Так и тебе не усидеть! Без погон останешься. Это уж точно!
— Малина, малина…
Голос Фуфаева внезапно перешел на отчаянный, звериный крик:
— А у вас туг что — клубничка безнитратная!
— Что мелешь, — рявкнул было Саранчин.
— А то! — мгновенно осадил его Фуфаев. И на той же высочайшей ноте продолжил (кабаньи клыки его резко обозначились. На них появилась белая пена):
— Ты меня погончиками-то не стращай! Мне ниже вытрезвителя катиться некуда. Ты что думаешь, я своего сержанта покрывать пришел? Я и о тебе пекусь. Что, забыл, что на тебе мертвяк висит! Ты ж его тогда в речке… А под суд другого… Безвинного. Ведь это ж мы с Кисой тебе полное алиби сделали. Вспомни, сколько страху у тебя в штанах было. А теперь осмелел. Да ведь стоит сержанту сейчас рот открыть, как позолота с тебя вмиг осыпется!
Саранчин часто и хрипло дышал, как рыба, выброшенная на берег. А Фуфаев тем временем продолжал:
— Я на кисуневском деле никакого навара не имею. Сам из-за этой сволоты покоя лишился. Но ведь и мне не хочется свои вытрезвительские крохи терять. Бог ему судья с этой кражей. Ты думай сейчас, как бы нам с тобой в тартарары не загреметь…
Глаза Саранчина, налившиеся кровью, стали белеть.
— Ну, что орешь! — оглянулся на дверь. — Поясни толком, что делать надо?
— Для начала попридержи в уздечке следователя. А я Кисуневу еще хребет надломлю. Найдется золотишко. Петя ты, Петя…
Комлев дважды на неделе пытался пробиться к Саранчину. Какое там! Бесполезно! Конечно, он как следователь мог сам вынести надлежащее постановление, но ему не хотелось обходить руководство, мало ли какие соображения могли быть у Петра Владимировича. Начальник райотдела лишь сухо, словно проглатывая слова, говорил:
— Подожди…
Афанасий собрался было снова пойти к Саранчину, как в проеме двери появилась сама Клюева.
— Здрасьте, товарищ следователь! — огляделась. — А у вас туг тоже уютненько. Вы уж извините, такая нелепость получилась. Я вас в лишние заботы ввела. Нашла я цацки свои, — показала на ладони кольца и перстни. — За бельем были. Я и не заметила. Так что с кражей один пшик получился. Я извиняюсь. Вы уж это дело прекратите.
Афанасий молча показал ей на стул, посмотрел на поблескивающие драгоценности. Нашел протокол допроса Клюевой.
— Так, описание похищенного. Кольцо золотое обручальное… — отодвинул кольцо. — Перстень платиновый с фигурным наплавлением из золота с финифтью и шестигранным темным рубином. Он. Перстень золотой, гнутый, с ажурной сеточкой и тремя мелкими изумрудами по окружности. Тоже он, — отодвинул от себя украшения ребром ладони. — Так, значит, ошибка, говорите, вышла…
— Да, Афанасий Герасимович. Это моя вина. Но, знаете, прямо от души отлегло. Вот видите, все знакомые мои люди порядочные.
— Ну что ж, я рад за вас, — с облегчением сказал следователь.
Сразу же после ухода буфетчицы, близоруко щурясь, вошел Сова.
— Комлев! — воскликнул он, хлопая по большой майорской звездочке на своем погоне. — Теперь до генерала совсем немножко осталось.
— Можешь себе и на трусы уже лампасы пришивать.
— Помнишь, обещал шашлык. Грузин слова на ветер не бросает. В три часа автобус от отдела. Никаких отказов не принимаю. Смертельная обида будет.
— Ну, ладно!
Накопившееся за последние дни напряжение, бессонные ночи, беготня по начальству, возня с бумагами — все это мгновенно ушло куда-то в сторону, сладкая истома овладела Афанасием. На какой-то миг перед ним, как на холсте киноэкрана, снова возникло лицо Людмилы Ивановны. Она улыбнулась ему своей призывной, загадочной улыбкой.
Автобус, до отказа набитый милиционерами, переваливаясь с боку на бок на ухабах, ехал по переулку. Все были веселы. Возбужденно переговаривались, подшучивали друг над другом, рассказывали анекдоты. Оторвавшись от своих повседневных, занудливых забот, милиционеры чувствовали себя полноценными, обычными людьми.
— Вперед, в пампасы! — вскрикнул Сова и затянул свою любимую:
— Я могилу милой искал. Сердце мне измотала тоска…
— Да ты что!
— Про могилу!
— Про тоску!
Загалдел автобус.
Афанасий никак не мог преодолеть в себе удивления от необычности всей этой ситуации, от внезапно изменившегося облика всех этих, так хорошо ему знакомых людей. В них раскрылось что-то ясное, светлое, почти детское.
Попетляв по лесным проселкам, притормозили на высокой береговой окраине. Туг же под огромной жаровней вовсю дымил костер, возле которого священнодействовал огромный, волосатый грузин. Он радушно приветствовал прибывших.
— Мой брат! — закричал Сова, вываливаясь из автобуса. — Гаргантюа Пангегрюэлидзе! Гога. Лучший повар во всем мире! И в его окрестностях!
Рассаживались прямо на траве. На широких белых простынях живописно разбросаны были горы разнообразной снеди. Своими узкими горлышками в небо целились коньячные бутылки. Громогласный Гога занял место на торце полусгнившего пенька:
— Счастлив приветствовать доблестных милицейских воинов. Это вы, которые стоите на страже нашего благополучия… Подумать только, наш маленький Гиви стал майором! Я хочу рассказать о нем. А пока все должны вылить по стакану. Но это еще не начало. Это разминка.