Выбрать главу

С радостью потянулись к бутылкам и закуске.

— Так вот, — продолжал Гога. — Однажды Гиви был у нас в отпуске. А к моей жене приехала подруга погостить. Ну, дом большой, мы всех принимаем. Пир горой. Дым коромыслом. Только вдруг в один не очень хороший день у моей жены пропадают серьги и ожерелье. Как получилось, непонятно. Поискали, поискали, не нашли, уже забывать стали. И вот подошел день, когда подругу жены все пошли провожать. А возле дома горный ручей и через него такой мостик висячий переброшен. Только женщина со своим чемоданом ступила на него, как он провалился. И она упала в воду. Шум. Суматоха. Спасай! Я вниз и вытаскиваю ее на берег. Возвращаемся сушиться. Гиви берет чемодан. Открывает. Развешивает мокрые веши на веревке. А из перчаточки возьми, да и выпади. Две серьги и ожерелье. Гиви смеется, говорит мне:

— Я ее сразу вычислил.

Я говорю:

— Так ты знал, что серьга у нее? Но ведь мост мог и не провалиться!

— А что, я сегодня ночью зря под ним лазил?

— Самое главное не в этом, — вмешался Гиви, сидящий во главе стола. — Никто ничего не заметил. Вещи высохли. Женщина переоделась, распрощалась с хозяевами и уехала.

— А вот теперь я предлагаю выпить за моего брата, — Гога поднял стакан с коньяком высоко над собой. — За нашего славного Шерлока Холмса! За нашего майора!

Все потянулись своими стаканами к Сове.

Вскоре компания начала рассосредотачиваться по поляне. Общий разговор раздробился на отдельные душевные беседы.

К Комлеву подсел Сова и предложил:

— Ну что, еще по одной?

Поигрывая пустым шампуром, стал говорить:

— Иду я по нашему базару покупать пряности к сегодняшнему шашлыку, а мне один продавец и говорит: «Слушай, кацо! Что делается на белом свете! Ваши люди из милиции могут продавать два кольца золотых, обручальных и два перстня с камнями. А потом этот милиционер, сержант, снова пришел. Высокий, рыжий, глаза зеленые и на носу бородавка. Где, — говорит, — драгоценности? Вот они, — говорю. А он взял их и в карман. Ворованное, — говорит, — покупаешь, грузинская морда! И пошел. Мне денег не жалко. Обидно, почему грузинской мордой назвал? Я это все к чему говорю, примелькалась одна похожая харя.

Афанасий задумался: «Значит, все-таки Кисунев! Врала Клюева!»

К самому заходу солнца подъехала белая «Волга», и из нее выбрался Саранчин.

Братья-грузины торжественно преподнесли подполковнику штрафную дозу коньяка и шашлык на шампуре.

Петр Владимирович, прикрякнув, выпил.

— Все в порядке?

— Пока еще никто не перепил, — ответил Сова.

— Ты тут посматривай, — сказал Саранчин, прожевав кусок мяса. — Чтобы беды какой не вышло.

Хотел было сесть в машину, как к нему подошел Комлев.

— Петр Владимирович! — обратился он. — Вы уж извините, что я сейчас к вам…

— Слушаю, слушаю.

— Помните, я вам передал отпечатки Кисунева?

— Ты же, кажется, прекратил дело. Потерпевшая все нашла. Кражи не было.

— У меня есть кое-что новенькое. Мне кажется, что Кисунева кто-то заставил все вернуть.

— А доказательства у тебя есть?

— Есть свидетель, которому сержант пытался сбыть краденное.

— Какой там еще свидетель! Дело закрыто. Плюнь и забудь!

— Товарищ подполковник! Рядом с нами вор в милицейской форме! А вы мне такое говорите.

— Слушай, Комлев! Не выводи… Спустись с облаков на землю. И не руби сук, на котором сидишь.

— Так что, мы в милиции только о себе и заботимся, что ли? — выкрикнул Афанасий, оглядываясь по сторонам, словно ища поддержки у других.

— Скажу проще: заткнись и забудь!

— Да за это! За это! — Комлев задохнулся. — За это судить надо!

Саранчин замотал головой и видя, как сотрудники подхватили старшего лейтенанта, головой нырнул в салон машины. Та рванулась с места.

— Ты что, дорогой! Не надо кричать. У нас такой праздник, — успокаивал Комлева Сова, наливая доверху очередной фужер. — Выпей лучше! Начальство уважать надо!

— Руки! Не трогай меня! — Афанасий нахлобучил фуражку на голову и пошел прочь.

Кухонный пол в квартире следователя белел от смятых комков бумаги. Всю ночь Комлев писал жалобу в обком. Все слова казались ему неподходящими. Он зачеркивал их, находил другие. Один за другим комкал листы бумаги, а то и вообще рвал. Измученный этим занятием, утром подошел к массивному желтому зданию на площади.

В просторном мраморном вестибюле с колоннами и широченной лестницей, уходящей куда-то под небеса, для всех входящих был оставлен узенький проход наподобие турникета, и там стоял милиционер. Афанасии сказал:

— У меня тут заявление. Как передать первому секретарю?

— Обратитесь в экспедицию, — постовой показал на окошечко сбоку.

Перед ним уже сгрудилось несколько посетителей. Вдруг увидел, как мимо него прошла Людмила Ивановна и через плечо какого-то старичка спросила:

— Валя! В идеологический отдел ничего не поступало?

— Нет пока, — ответили изнутри.

Забродина обернулась, и глаза их встретились.

— Афанасий! А вы что туг делаете?

— Да я вот… принес.

Увидела на конверте надпись «Первому секретарю…» Спросила:

— Служебное или личное?

— Да, как сказать.

— А со мной не хотите посоветоваться сначала?

— Да тут такое дело…

— Вот и разберемся вместе, — и, обратившись к постовому, небрежно бросила. — Этот товарищ ко мне.

Уже на скользкой лестнице Комлев сказал:

— Ничего не пойму. К кому мы идем?

— Вот уже месяц, как я заведую здесь отделом.

В конце длинного, пустого коридора, застеленного красной ковровой дорожкой, она открыла белоснежную эмалевую дверь.

«Такую и с разбегу не вышибешь», — подумал Афанасий.

Обстановка внутри оказалась скромной, но впечатление солидности производила. У окна стояли небольшой поджарый стол воскового цвета и упористое мягкое кресло. К розоватой стене прилип вплоть до самого потолка шкаф из светлого дерева. По левую сторону от кресла стояла тумбочка с тремя разноцветными телефонами. На свободном простенке висел портрет хитро улыбающегося вождя.

— Садись, Афанасий! Вот сюда.

Она показала на один из стульев у небольшого приставного столика.

— Так что у тебя стряслось?

Комлев снова посмотрел в понимающие ее глаза и почувствовал, что этот человек по-прежнему не чужой ему. Вытащил из конверта лист и положил перед ней. Видя, как внимательно она читает, как чуть золотится пушок под ее чувствительной губой, вдруг подумал, что он зря порвал тогда на кладбище фотографию.

— Да-а. Не сладко. Мне тоже приходится сталкиваться с таким вот дерьмом, — ткнула пальцем в бумагу. — Что могу сказать о твоем письме. Это крик о помощи. А значит, и признак твоей слабости. Скажу честно. Никто тебе не поможег. А выстоять надо… Ты пока порви написанное. А я подумаю, что можно будет сделать. Тебя удивило, что я сказала? Может, я и изменилась. Но не до такой же степени… И отношениями нашими я все также дорожу.

— И мои тоже не изменились, — поспешил заверить ее Афанасий. — Только все чаше почему-то так и хочется сказать себе:

Не бродить, не мять в кустах багряных Лебеды и не искать следя, Со снопом волос твоих овсяных Отоснилась ты мне навсегда.

Забродина чуть покраснела:

— Я думаю, Афанасий, что лирическую часть нашего разговора мы еще с тобой продолжим.

Как только он заявился в отдел, к нему стремглав подскочил Шкандыба:

— Где шляешься?

— Ездил допрашивать одного, — соврал Афанасий.