— Интересно, а что скажут фельдшеры других вытрезвителей?.. Альберт Владимирович, вызовите по рации Бусоргина. Пусть покажет студента соседям.
— Афанасий Герасимович! Зачем же так, — сказал Пустоболтов, отведя Комлева в сторону. — Так не делается. Поверьте мне.
— Почему?
— Ну, как вам сказать?.. Разве можно подводить…
— Спасибо, что просветили меня, — нервно произнес Комлев.
Глянул на багровое лицо уверенного в себе фельдшера, на бессмысленные глаза раскачивающегося студента, на беспомощную фигуру бедолаги с перекрестка, прикорнувшего в углу, и вышел на улицу.
— Вернетесь? — услышал вслед. — Время-то…
— Не знаю, — бросил в сердцах.
— Отдыхайте, Афанасий Герасимович. Мы тут управимся.
Постоял неподалеку от вытрезвителя. Увидел, как появился на крыльце студент и, держась руками за стену бывшей бани, совсем пьяно завернул за угол. Потом к вытрезвителю протащил двух мужиков участковый Тормошилов. Комлев пошел бродить по темным дворам, где над подъездами горели тусклые лапмочки. Где-то вдали уже чернели своими многоэтажными громадами высотные дома. Оценивал свой первый рабочий день, которым был очень озадачен. Думал о тех людях, которых, видимо, стоило убрать с улицы для их же пользы. Понимал, что новое дело было не таким уж простым и трудно внести в него что-то свое, основательное. Вспомнил о телефонном звонке сверху и передумал возвращаться домой.
У самого порога увидел знакомую «СПЕЦМЕДСЛУЖДБУ» с потушенными фарами. Значит, наряд свою задачу выполнил, все койки заполнены. Дернул входную дверь — та оказалась закрытой. Нажал кнопку звонка. Дверь приоткрылась.
— Афанасий Герасимович! — удивился в проходе Пустоболтов.
— Я.
— Не спится?
— Уснешь тут.
— Мы тоже не дремлем… Теремок полон. Все мышки-пьянчужки на месте, — нехотя отступил, пропуская Комлева.
Дежурка оказалась пустой. В двери палат кто-то бил изнутри.
— Беснуются, — нарочито зевнул Пустоболтов.
Свернув в коридор, ведущий к его кабинету, Комлев увидел лежащих на полу животами вниз нескольких мужчин. Руки каждого за спиной были туго притянуты жгутом к ногам. Кто-то из них от напряжения уже хрипел, кто-то жестко терся лицом о пол, кто-то глухо матерился. В глубине за ними Шалов еще туже подтягивал руки к ногам дико кричащего от боли парня.
— Что это? — оцепенел Комлев.
— Ласточка, — произнес Пустоболтов, криво улыбаясь. — Невозможно ведь слушать такое, — показал на палаты, двери которых, казалось, вот-вот вылетят из коробок. — Успокаиваем. Кстати, быстро помогает.
Комлев не знал, что ему делать: то ли самому кричать, то ли развязывать лежащих, то ли бежать прочь и более никогда в этом кошмаре не появляться. Машинально продолжая движение, он перешагивал через корчащиеся в судорогах тела, избегал взгляда налившихся кровью глаз. Добравшись до кабинета, подавленно опустился в кресло в каком-то жутком оцепенении. Следом появился Пустоболтов:
— Может, воды?
— Но ведь… но ведь это же люди…
— Это вы про алкашей? Сколько лет мучаюсь!.. Зря вы сейчас пришли. Минут бы через двадцать… удивились бы тишине…
— Нет! — Комлев вскочил. — Нет! Развязать! Всех развязать! — и первый раз в жизни выкрикнул. — Я приказываю!
— Хорошо. Будем вязать к смирительному стулу. Всего-то.
— Старший лейтенант! Вы же слышали! Приказываю всех развязать!!
— А в психушке что — не вяжут? Вы, видимо, хороший человек и привыкли только с хорошими людьми дело иметь… Впрочем, чего об этом говорить. Пойду развязывать.
— Постойте! Но почему они так шумят? Пьяный-то упадет и уснет… Или полупьяных здесь собрали?
— Афанасий Герасимович! Вы же знаете, диагноз ставит фельдшер, и у каждого нашего средняя степень опьянения. Разве бы более-менее трезвого мы бы положили?
— Где фельдшер?
— Он… отдыхает.
— У меня к нему пара вопросов.
Комлев встал и, перешагивая через затихающие фигуры, прошел в дежурку, оттуда в коридор на выход. Толкнул дверку в комнатенку, где возлежал на банкетке храпящий Кореньков. Хотел было разбудить, но отпрянул от густого запаха сивушного перегара:
— Кто его споил?
— Только что был трезв! — доложил появившийся в дверях Пустоболтов.
— Трезв?.. И это он в таком состоянии работал?
— Я не знаю, Афанасий Герасимович, но вот поглядите, — дежурный принес заполненные акты. — Все путем.
— Отнесите его тоже в палату. И не забудьте составить акт!
— А степень опьянения? Я же не фельдшер.
Комлев медленными ватными шагами прошел в дежурку. Увидев грибника, которого Шалов вел в палату. Тот, хромая на обе ноги и растирая затекшие руки, вперемежку со всхлипываниями восклицал:
— Фрицы проклятые…
— Афанасий Герасимович! Вы плохо себя чувствуете. Может, чего успокоительного дать? — осторожно спросил Пустоболтов.
Комлев вновь не знал, что ему делать. Хотелось измутыскать фельдшера, разогнать милиционеров, повыпустить всех из палат… Чувствовал, как нарастает, густеет напряжение, и, боясь, что вконец потеряет контроль над собой, выбежал из помещения.
Брел по уснувшему, темному, уже не такому свежему городу. Пил и пил взахлеб его терпкую мглу. И все не мог избавиться от пережитого кошмара. Споткнулся, упал, рассек коленку до крови, но, не обратив внимания на саднящую рану, поднялся и продолжил путь.
От кого ждать помощи? Что ж ему делать? Что?..
С последним трамваем добрался до дома. Не раздеваясь, упал на диван и долго-долго постанывал.
Утром Комлев пригласил фельдшера в кабинет:
— Садитесь, Кореньков.
— Да садиться пока рановато…
— Ну, присаживайтесь… — скрывая подступающее раздражение, произнес Афанасий, смотря на нескрываемо пошловатую улыбочку. — Как отдежурили?
— Можно медаль повесить! — щелкнул себе в грудь.
— Это за что же?
— Как за что?! Рыгаловка полная! Глядишь, и вымпел пришлют!
У Комлева от слова «рыгаловка» комковато подкатило что-то к горлу. Он проглотил слюну, подавил рвотное состояние и прошипел:
— Вымпел?.. А если самого, чуть поддатого, и до трусов?..
— О чем вы говорите, не понимаю?
— Вы мне расскажите, как вчера акты заполняли?
— А что, акты? Они в порядке. Никто не подкопается. Ни к бумажкам, ни ко мне.
— Это как посмотреть.
— Не пойму, к чему вы клоните? Может, вам не понравилось, что я вчера чуток вздремнул? Так я поясню, Сердечко прихватило. Я валерьяночки глотнул…
— Валерьяночки?.. В общем, так. По части медицины мне трудно что-либо судить. А вот с лечением вашим я обязательно разберусь. И уж будьте уверены! В следующий раз вам действительно не поздоровится. Спать не буду, но своего добьюсь. А вы все равно не устоите перед косорыловкой, — он пододвинул к Коренькову чистый лист бумаги, положил сверху шариковую ручку и сказал: — Так что лучше по собственному…
— Я? По собственному? Да скорее вы отсюда пробкой вылетите, чем с моей головы упадет хоть один волос!
— Посмотри на себя, их уж и так почти не осталось. Я предупредил.
— Не докажете! Видели мы таких! Тоже мне трезвенник! — встал и скомкал лист, бросил через голову Комлева.
Афанасия трясло: жалкий человечишко! Паучишко! Подлая тварь! И так еще разговаривает!
Подошел к форточке, стал жадно вдыхать воздух, постучал по карманам пиджака и поймал себя на мысли, что, окажись там сигареты, непременно бы закурил. Стал думать о том, что каждое дежурство Коренькова будет приезжать в вытрезвитель, станет контролировать любой его шаг. Не пропустит ни одной его оплошности. Уж он-то позаботится, чтобы работа фельдшеру стала невыносимой.
Через час Комлев собрал в кабинет всех сотрудников вытрезвителя. Заговорил твердым голосом:
— Что бы я хотел сказать. Некоторые считают, доставь в вытрезвитель на одного больше, чем в прошлом году, и все нормально. Это неправильно. Это формальный подход. И все вы, наверно, понимаете, но сознательно идете на это. Если бы те из вас, кто подбирает пьяных на улицах, добросовестно занимался своим делом, а не стремился побыстрее за час-другой набить вытрезвитель и тут же разъехаться по домам, то у нас бы дела шли гораздо лучше. Тогда не приходилось бы везти сюда кого попало. И жалоб, и стука, и крика было бы куда меньше. А то вчера… В районе поголовные пьянки. И пьют не только после работы, когда вы патрулируете, а с утра, в обеденный перерыв, в пересменок. А вы, вижу, облегчили себе жизнь, создали вольготный режим. Поэтому не будем исходить из так называемого злосчастного плюса. Далее. Чтобы я больше ласточек в коридорах не видел. Дело даже не в самой жестокости, а в издевательстве над честью милицейского работника. Вчера это я так принял. Уже не говорю, как порочит нас ночной случай. Кореньков, вы понимаете, о чем я говорю? Не знаю, как долго еще проболеет Никодим Никодимыч, но прошу ко всему сказанному отнестись серьезно. Есть вопросы?