И взволнованный старик то колотил себя в грудь, то хватал руки девушки, меж тем как вся команда, вообразив, что он внезапно сошел с ума, столпилась позади него.
– Тише, не раздражайте его, – сказал Эмиас, – он думает, что наконец нашел свою малютку.
– Клянусь жизнью, Эмиас, и я так думаю, – сказал Карри.
– Тише, тише, друзья мои. Если в конце концов и этот след окажется ложным, он не выдержит. Мистер Иео, не хотите ли вы спросить ее еще о чем-нибудь?
Иео нетерпеливо топнул.
– Зачем? Это она. Я говорю вам, и этого достаточно! Какой она стала красавицей! Где только были мои глаза! Смотреть на нее и не видеть! Она – живая! Вы и теперь не помните меня, дорогая? Не помните Сальвейшина Иео, что учил вас петь «Эй, налегайте дружно!», сидя на песке около лодки, а кругом росли красные лилии, и мы делали из них венки, чтобы надеть на вашу головку?
И бедный старик продолжал напоминать умоляющим, настойчивым голосом, как будто он мог убедить девушку стать той, о ком он думал.
Эйаканора смотрела на него сначала сердито, потом забавляясь, потом внимательно и, наконец, с глубочайшей серьезностью. Внезапно она вся покраснела и, вырвав у старика свои руки, закрыла ими лицо и так осталась.
– Помните ли вы что-нибудь из всего этого, дитя мое? – ласково спросил Эмиас.
Она подняла на него глаза со взглядом, полным муки, как бы умоляя пощадить ее. Смерть всей прошлой и рождение целой новой жизни отразились на ее лице. Она глубоко вздохнула, как будто ей не хватало воздуха, потом задрожала, зашаталась и с плачем упала на грудь, но не Сальвейшина Иео, а Эмиаса Лэя. Он простоял одну-две минуты, пока она опомнилась, затем сказал:
– Эйаканора, вы не владеете собой сейчас, дитя мое. Вы бы лучше пошли вниз посмотреть, что с бедной Люси, а завтра мы поговорим обо всем этом.
Она тотчас отпрянула, а затем с опущенными глазами тихо скользнула мимо группы мужчин и скрылась внизу.
– Ах, – сказал Иео голосом, полным бесконечной грусти, – молодое тянется к молодому! Чтобы найти ее, я прошел землю и море, леса и галеры, битвы и тюрьмы, а теперь?..
– Мой дорогой друг, – сказал Эмиас, – вы тоже плохо владеете собой сейчас. Когда она придет в себя, кого будет она любить и благодарить, как не вас?
– Вас, сеньор! Она всем обязана вам, и я тоже. Позвольте мне пойти вниз. Мои старые силы покидают меня. – И старый Иео, пожав Эмиасу руку, спустился вниз в свою каюту и много часов не выходил оттуда.
С этого дня Эйаканора стала другим человеком. К ней вернулось все ее былое достоинство и вместе с тем появились самообладание, сдержанность и мягкость, каких в ней не было прежде. Ее антипатия к Джеку и Карри исчезла. Ей стало доставлять удовольствие узнавать от них разные вещи об Англии и англичанах. Ее представление об английских обычаях много выиграло от того несколько фантастического отношения, которым Эмиас, по каким-то ему одному ведомым причинам, нашел нужным окружить ее.
Он отвел ей красивую каюту. Обращаясь к ней, называл ее «сударыня» и сказал Карри, Браймблекомбу и всему экипажу, что, раз она дочь Джона Оксенхэма, он рассчитывает на то, что они будут вести себя с ней подобающим образом. С этих пор на корме можно было увидеть не меньше ловких и неловких поклонов, чем при любом дворе. Скоро Эйаканора, хотя раздосадованная и огорченная новым отношением Эмиаса, научилась очень мило им подражать и, имея очень сносных преподавателей искусства хороших манер, сделала большие успехи во всех областях, за исключением близости с Эмиасом.
Команда полюбила ее еще больше за то, что она дочь мистера Оксенхэма. И кажется, не было ни одного человека, который не бросился бы за борт, чтобы доставить ей удовольствие.
Только Иео грустно держался в стороне. Он никогда не смотрел на нее, не говорил с ней и старался даже не встречаться с ней. Его мечта исчезла. Он нашел ее. И после всего она не обращала на него внимания! Зачем он ей?
Но что стало с даром пения Эйаканоры, которое так поразило путников на берегах Меты и много раз облегчало им их тяжкий путь на Магдалену? С того мгновения, как она узнала о своем английском происхождении, он исчез. Она решительно отказывалась петь. Отреклась ли она от последнего воспоминания о своей прежней жизни, или слишком тяжело у нее было на сердце, но соловьиных трелей больше никто не слышал.