Наконец не осталось никого, кроме Оксенхэма, дамы и малютки, да Виллиама Пенберти из Мэрризана, моего приятеля. Оксенхэм всегда вел даму, а мы с Пенберти несли малютку. Так мы странствовали, взбираясь на высокие горы, все время в страхе, как бы испанцы не пустили по нашему следу собак. В один прекрасный день мы попали в большой лес, где было много приятной тени, прохлады и зелени. Здесь мы опустились на сиденье из мха, как отчаявшиеся и погибающие люди, и каждый из нас долго смотрел на лица остальных.
Наконец Оксенхэм сказал: «Что удерживает нас от того, чтобы умереть по-человечески, бросившись на свой меч?» На это я ответил, что я не смею, так как одна мудрая женщина предсказала мне, господа, что я умру на море, а здесь нет ни воды, ни битвы, значит, еще не пришло мое время. А Виллиам Пенберти сказал, что он дорого продаст свою жизнь, но никогда не выбросит ее. Дама же воскликнула, что она рада была бы умереть, но la pauvre garse, что значит по-французски – бедная девочка, подразумевая малютку, – ее жаль.
Тут Оксенхэм стал горько рыдать – слабость, которой я никогда не видел в нем ни прежде, ни потом, и со слезами умолял меня никогда не покидать малютку, что бы ни случилось. Я обещал ему это.
Но тут внезапно в лесу послышался страшный крик, и среди деревьев со всех сторон появились испанские аркебузиры, по меньшей мере сто человек, и с ними негры. Они приказали нам не двигаться с места, иначе будут стрелять.
Виллиам Пенберти вскочил и с криком «измена» бросился на ближайшего негра, проткнул его насквозь, за ним второго, а затем, напав на испанцев, сражался врукопашную до тех пор, пока не упал, пронзенный пиками. Я же, видя, что ничего не поделаешь, сидел спокойно. Так нас всех захватили. Меня и Оксенхэма связали веревками. Но для дамы с ребенком солдаты сделали носилки по приказанию своего командира сеньора Диего де Триза – очень учтивого офицера.
Нас повели вниз, к тому месту, где у реки стоял шалаш из ветвей. Там ввели в лодку, где нас ждали несколько испанцев и среди них один старый болезненного вида человек, седобородый и весь согнутый, в одежде из черного бархата. Звали его дон Франциско Харарте. Как только дама подошла к берегу, этот старик подбежал к ней с мечом в руках и заколол бы ее, если бы кто-то не оттащил его. Тогда он стал оскорблять ее всякими глупыми и злобными словами, пока кто-то, устыдившись, не приказал ему замолчать. А Оксенхэм сказал: «Это достойно вас, дон Франциско, так разглашать по свету свой позор. Разве не назвал я вас собакой много лет тому назад и разве вы не доказываете правдивость моих слов?»
Старик отвернулся весь бледный, а затем опять начал оскорблять даму, крича, что сжег бы ее живой, на что она наконец ответила: «Лучше бы вы сожгли меня живой в день моего замужества и избавили меня от восьми лет горя!» А он: «Горя?.. Послушайте эту ведьму, сеньоры! Разве я ее не баловал, не осыпал драгоценностями и бог весть чем еще? Что ей еще было нужно от меня?» На это она ответила только одним словом: «дурак», но таким страшным, хотя тихим голосом, что все, кто собирался смеяться над старым паяцем, готовы были заплакать над нею. «Дурак, – повторила она спустя немного, – я не хочу тратить слов на тебя, я должна была давно вонзить тебе кинжал в сердце. Но я погнушалась слишком рано освободить тебя от твоей подагры и твоего ревматизма. Самодовольный глупец, знай, что, когда ты купил у моих родителей мое тело, ты не купил моей души! Прощай, любовь моя, жизнь моя! Прощайте все! Будьте милостивее к своим дочерям, чем мои родители были ко мне!» И с этими словами она выхватила кинжал из-за пояса одного из солдат и упала мертвая. При этом Оксенхэм улыбнулся и сказал: «Это достойно нас обоих. Если бы вы развязали мне руки, я был бы счастлив последовать столь прекрасному примеру». Но дон Диего покачал головой и ответил: «Для вас не было бы ничего легче, если бы в моей власти было так поступить! Но, опрашивая ваших матросов, которых я захватил прежде, я не мог не слышать, что у вас есть с собой разрешительные грамоты от королевы Англии или от какого-то другого монарха. Поэтому я принужден спросить вас, так ли это? Это вопрос жизни и смерти». На это Оксенхэм весело ответил, что ему никогда не было известно, что нужно иметь специальное разрешение для оправдания встречи с возлюбленной, а что касается захваченного золота, то если б они не допустили насильственного брака между прекрасным юным маем и этим старым январем, он не притронулся бы к их золоту. Так что это скорее их вина, нежели его. И он не отрывал глаз от тела дамы, пока его не увели вместе со мной. При этом все присутствующие открыто оплакивали трагический конец двух любовников.