– Повесить вас! – ответил Эмиас.
– Повесить меня?! – воскликнул злополучный старик и стал униженно молить о пощаде.
– Возьми черного монаха, Иео, и повесь его тоже. Люси Пассимор, этого молодца вы тоже знаете?
– Нет, сэр, – ответила Люси.
– Ваше счастье, брат Герундио, – сказал Билл Карри, меж тем как добросердечный брат закрыл лицо руками и заплакал. Но епископ продолжал кричать:
– Ох, не сейчас! Один час! Только один час! Я еще недостоин смерти.
– Это меня не касается, – заявил Эмиас. – Я знаю одно, что вы недостойны жизни!
– О, брат Герундио, – визжал епископ. – Молитесь за меня! Я обращался с вами, как животное. О, брат мой, брат!
– Не просите прощения у меня. Просите прощения у Бога за все ваши грехи по отношению к бедным невинным дикарям. Год за годом смотрели вы, как убивали ни в чем не повинных овец, и ни разу не подняли голоса в их защиту! О, покайтесь в этом, милорд, покайтесь, пока не поздно!
– Я покаюсь во всем, брат: и в своем отношении к индейцам, и к золоту, и к Тите. Только пять минут, сеньоры, только пять минут, маленьких минуточек, пока я покаюсь доброму брату! – И он повалился на палубу.
– Я не желаю подобной комедии там, где я распоряжаюсь, – жестко сказал Эмиас. – Уберите этого труса, – продолжал Эмиас, в то время как черный доминиканец стоял совершенно спокойно, сохраняя на лице нечто вроде улыбки жалости к несчастному епископу. Человек, привыкший к жестокости и упорный в своем фанатизме, он был так же готов переносить страдание, как и причинять его.
Епископ дал брату Герундио ряд мелких поручений относительно своей сестры и ее детей и маленького виноградника на солнечных склонах далекой Кастилии и умер, как доблестный муж Испании. Эмиас долго стоял в торжественном молчании, глядя на два тела, болтающиеся над его головой.
Вся манера Эмиаса держаться изменилась за последние полчаса. Казалось, он постарел на много лет. Его лоб нахмурился, губы сжались, в глазах появилось неподвижное спокойствие, как у человека, который замыслил великое и страшное дело и именно потому должен стараться быть спокойным, даже веселым. Когда он вернулся в каюту, он вежливо поклонился командиру, извинился перед ним за то, что так плохо играет роль хозяина, и попросил закончить завтрак.
– Но, сеньор, возможно ли это? Неужели его преосвященство умер?
– Он повешен и умер. Я повесил бы, если бы мог, всякое существо, присутствовавшее при смерти моего брата. Ни слова более, сеньор. Ваша совесть подскажет вам, что я прав.
По окончании завтрака Эмиас пошел взглянуть на Люси Пассимор, которую кормили матросы, взявшие ее на свое попечение, меж тем как Эйаканора с надутым лицом наблюдала за ними.
– Я поговорю с вами, когда вам станет лучше, Люси, – сказал Эмиас, беря ее за руку. – Теперь вы должны есть и пить и забыть обо всем среди девонских ребят.
– Зачем вы взяли ее за руку? – спросила Эйаканора почти презрительно. – Она старая, безобразная и грязная.
– Она – англичанка, дитя, и мученица, и я буду ухаживать за ней, как ухаживал бы за собственной матерью.
– Почему вы не делаете меня англичанкой и мученицей? Я могу научиться делать абсолютно все, что умеет эта старая ведьма!
– Вместо того чтобы называть ее нехорошими именами, лучше пойдите и позаботьтесь о ней.
Эйаканора отскочила от него, растолкала матросов и овладела Люси Пассимор.
– Куда я ее дену? – не подымая глаз, спросила она Эмиаса.
– В лучшую каюту, дитя, и пусть ей прислуживают как можно лучше, слышите, ребята!
– Никто, кроме меня, не дотронется до нее, – и, подхватив иссохшее тело на руки, как куклу, Эйаканора с победоносным видом удалилась, предложив матросам заниматься своим делом.
– Девчонка спятила, – сказал один.
– Спятила или нет, но она заглядывается на нашего капитана, – сказал другой.
– А где вы найдете другого, который стал бы обращаться с бедной дикаркой так, как он?
– Сэр Фрэнсис Дрейк стал бы. От него он и научился. Однако не мешало бы промочить глотку. Хотел бы я знать, водится ли у этих донов пиво?
– Ручаюсь, что у них нет ничего, кроме виноградного уксуса, который дураки называют вином.
– Положим, совсем недавно на столе стояли вещи получше уксуса.
– Ну, – заявил один ворчун, – это не для таких бедняков, как мы.
– Не лги, Том Иванс. До сих пор ты в этом не попадался, и я думаю, ложь – совсем не подходящее занятие для такого славного парня.
Вся компания вытаращила глаза. Эти слова произнес не кто иной, как сам Эмиас, подошедший к ним с бутылкой в каждой руке.
– Нет, Том Иванс. Три года делили мы все поровну, и каждый мужественно выносил свою долю страданий. И впредь так останется – вот вам первое доказательство. Мы с удовольствием разопьем хорошее вино все вместе, а затем примемся за плохое. Только помните, дети мои, не напиваться допьяна. Нас слишком мало, чтобы кто-нибудь мог позволить себе роскошь валяться под столом.