XLII. Привидения
Оставшись один, я раскрыл молитвенник и начал читать вечернюю службу, но, признаюсь, с сердцем взволнованным и с тревожными мыслями. Я чувствовал тот неопределенный ужас, который внушает нам неизвестная опасность, ту необъяснимую боязнь, которую порождают в нас темнота и уединение. Медная лампа, поставленная привратником на столе возле камина, разливала около себя тусклый свет, от которого отдаленные части зала казались еще темнее. Вне светлого круга я видел только смутные формы, которые иногда казались мне движущимися. Порывы бури производили странный шум, врываясь в пустые комнаты и бесконечные галереи.
Глаза мои были устремлены на молитвенник, но думал я о другом. Против воли я говорил себе, что замок, в котором я находился в эту минуту, принадлежал человеку, убитому мною! Против воли я переносился мыслью в Мальту, на улицу Стретта, присутствовал при моей дуэли и слышал, как в ушах моих раздавался слабый голос командора, говоривший мне слова, столь часто повторяемые с тех пор: «Отвезите мою шпагу в Тет-Фульк и закажите в капелле замка сто панихид за упокой души моей».
Вы согласитесь, что час и место были дурно выбраны для таких воспоминаний!.. Не раз думал я прервать молитвы и пойти к привратнику, но меня удерживало ложное понятие о чести и стыде уступить суеверному малодушию. Время от времени, я подкладывал в камин дрова, чтобы доставить себе более яркий свет, но не смел осмотреться кругом. Мне все казалось, что вот невидимая рука вдруг дотронется до плеча моего, и, обернувшись, я встречусь лицом к лицу с каким-нибудь отвратительным привидением. Я не осмеливался даже взглянуть на фамильные портреты. Если хоть на секунду я устремлял взор на который-нибудь из этих портретов, мне чудилось, будто он оживляется, а глаза и губы шевелятся. Особенно мне казалось, что фигуры великого сенешаля и его жены смотрели на меня свирепыми глазами, что они как будто покачивали головами, и обменивались между собою выразительными взглядами. Я старался объяснить то, что видел, порывами ветра, приподнимавшего ветхие картины, и призвал на помощь Бога против обманчивых грез, насылаемых на меня злым духом.
Немного успокоившись этой молитвой, я отважился снова взглянуть на портрет сенешаля и увидел, да, ясно увидел, что Фульк Тельефер делает мне из своей рамы угрожающий жест. В эту самую минуту страшный порыв ветра потряс все окна, как будто невидимые руки хотели из разбить; трофеи зашевелились с дребезжанием, которое показалось мне сверхъестественным. Я невольно задрожал, и холодный пот выступил у меня на лбу. К счастью, я услыхал звон колокола отшельника. Теперь я мог оставить оружейную, не показавшись трусом в собственных глазах. Я взял лампу, отворил дверь и, не оглядываясь, пошел по лестнице. Я еще не успел дойти до второй площадки, как новый порыв ветра погасил мою лампу. Я поспешно возвратился в оружейную за огнем, потому что о возможности отыскать впотьмах комнату привратника нечего было и думать.
Посудите же, что я должен был почувствовать в ту минуту, когда, переступив через порог оружейной, я вдруг увидал, что сенешаль и жена его, выйдя из рам, сидели друг против друга у камина, один в своих боевых доспехах, а другая в платье из серебряной ткани и в накрахмаленном воротнике. Испуг пригвоздил меня к месту; я услышал очень ясно разговор двух привидений.
– Милая моя, – говорил сенешаль, – что вы думаете о дерзости кастильца, который поселился в моем замке, будто у себя дома, и посмеивается себе после того, как убил командора, не дав ему времени покаяться?
– Мессир, – отвечал женский призрак хриплым голосом, – по моему мнению, кастилец поступил в настоящем случае подло, и, поистине, вы должны, прежде, нежели он выйдет отсюда, бросить ему перчатку.
Я потерял голову и снова бросился на лестницу, отыскивая ощупью комнату привратника, но не только не успел ее найти, а еще заблудился впотьмах. Пробежав множество галерей и Бог знает сколько лестниц, я наконец сел на ступеньку, не помня, в которой стороне оружейная и в которой статуя блаженной Иоанны Французской.
После довольно продолжительного времени, проведенного мною в мучительном ожидании и смертельном беспокойстве, я утешал себя надеждой, что скоро начнет рассветать и запоют петухи. Вы, без сомнения, знаете, что тотчас после первого пения петухов привидения, каковы бы ни были причины, привлекающие их в этот свет, принуждены возвращаться в мрак своих могил. В особенности я старался убедить себя в том, что все виденное и испытанное мною существовало только в моем взволнованном и болезненном воображении. Я все еще держал в руке погасшую лампу, безумно желая лечь и уснуть, потому что был сильно истощен усталостью. Поднявшись со ступеньки, на которой сидел, я продолжил мои поиски.
Через несколько минут я попал на лестницу и увидал наверху слабый свет. Я заключил, что этот свет должен был выходить из оружейной, от огня, вероятно, угасавшего в его высоком камине. Я поднялся на несколько ступеней и увидел, что догадка моя была справедлива. Побуждаемый надеждой зажечь лампу, я отважился дойти до порога и бросил в комнату робкий взор.
Сенешаль и жена его уже не сидели у камина. Это меня убедило, что прежде мне очевидно почудилось, и я смело пошел к камину. Едва я сделал несколько шагов, как насмешливый хохот раздался возле меня. Лампа выпала у меня из рук…
Изабелла де Лузиньян стояла в трех шагах от меня, с лицом, еще сжатым от отвратительного хохота, и указывала мне рукой на середину залы. Я обернулся, бледный и дрожащий, и увидал Фулька, ожидавшего меня. Он поднял шпагу и молча замахнулся ею на меня.
Я хотел броситься на лестницу. Возле дверей, на гранитном пьедестале стояла фигура оруженосца в полном вооружении. Днем я дотрагивался до звучной и пустой кирасы этой статуи. Теперь эта фигура вдруг сошла с пьедестала, загородила мне дорогу и грубо бросила в лицо железную перчатку, которую держала в руке и которая больно меня ушибла. Тогда гнев овладел мною и заменил ужас. Я схватил с одного трофея первую попавшуюся мне шпагу (оказалось, что это была шпага командора, повешенная мною) и бросился на моего фантастического противника.
О, ужас! Моя шпага, ударившись о его шпагу, не извлекла из нее ни звука, ни искры, как будто ударилась о пустое пространство!.. Потом вдруг я почувствовал под сердцем холодное острие, пронзившее меня насквозь; оно обожгло меня, подобно раскаленному железу. Я увидал, что кровь потекла из моей раны на плиты, и мне показалось, что я мало-помалу лишаюсь жизни…
XLIII. Кровавое пятно
На другое утро я опомнился на кровати, в маленькой комнате привратника. Он сказал мне, что около двух часов утра, беспокоясь о том, что я не прихожу, он взял сосуд, наполненный святой водой, и освященную буковую ветвь и пошел отыскивать меня. Он нашел меня на полу оружейной. Я лежал без чувств; правая рука моя крепко сжимала эфес шпаги командора, но раны у меня никакой не было.
Старый привратник и отшельник не расспрашивали меня о том, что случилось со мной в эту ужасную ночь, но оба советовали мне оставить замок как можно скорее. В тот же самый день я уехал из Тет-Фулька в Испанию, думая, что я навсегда освобожден от адского видения.
Увы! На следующую же пятницу, ночью, я вдруг был разбужен Фульком Тальефером, который стоял передо мной и готовился пронзить меня своей неотразимой шпагой. Я перекрестился. Призрак исчез в дыму, но я все-таки почувствовал удар, такой же, какой получил в оружейной, и мне точно так же показалось, что кровь полилась из моей раны. Я хотел встать с постели и позвать на помощь, но не мог и оставался в этом мучительном состоянии до пения первых петухов. Тогда я опять заснул, но сном беспокойным. На другой день я был болен, и мое физическое и нравственное состояние могло внушить сострадание даже смертельному врагу.
С того времени роковое видение посещает меня каждую неделю. Напрасно дал я обет не обнажать шпаги в пятницу даже для отмщения смертельной обиды, даже в случае законной обороны! Этой клятве, кавалер, изменил я сегодня, к моему несчастью, может статься!.. Напрасно также призывал я на помощь религию, исполнял строгие обряды набожности, которая в глазах многих покажется преувеличенной. Все это было бесполезно; моя жизнь – продолжительная мука, и если я еще не положил добровольно конца этой печальной жизни, которая тяготит меня, так потому только, что не хочу нарушить божественный закон, говорящий человеку: «Не поднимай на себя преступной руки твоей!»