В ту же секунду, словно покоряясь какому-то неслышному приказу, центральные двери дворца распахиваются настежь, пространство перед ним запруживает нарядная костюмированная толпа, и парк наполняется многоголосым растревоженным гулом.
- Неслыханно! - раздается повсюду. - Этот Мольер окончательно обнаглел... Его величество слишком избаловал его своей благосклонностью...
- Подумать только! - захлебывается тонкий визгливый голос, который принадлежит человеку с непомерно толстыми икрами (за спиной у него болтаются золоченые крылышки и лук, из чего следует, что он изображает амура). - Вывести на сцену духовное лицо в качестве проходимца и обманщика! На это способен разве что безумец.
- Безумцам место в сумасшедшем доме, - внушительно басит надменная усатая дама, чей мощный торс чудом втиснут в узкий корсаж балетной пастушки.
- Ваша правда, мадам, - галантно изгибается "амур", выставив толстоикрую ногу в белом чулке. - И будь на то моя воля, уж я бы сумел привести ваш приговор в исполнение!
На дворцовом крыльце появляется мажордом в алой, затканной золотом ливрее.
- Карету ее величества! - провозглашает он, стукнув высоким жезлом о мраморную площадку.
Слова его производят сильное впечатление: гул переходит в почтительный, боязливый шелест.
- Слышали? Ее величество покидает Версаль!
- Королева-мать покидает Версаль...
- Какой скандал!
- Праздник испорчен! - неожиданно громко басит усатая "пастушка".
Замечание ее, и в самом деле смахивающее на судебный приговор, окончательно пресекает какие бы то ни было высказывания. И в напряженной тишине, подобно оперной примадонне, которая готовится спеть свою коронную арию, на крыльце возникает дама в черном - царственная, разгневанная, с тяжелыми припухшими веками над некогда прекрасными глазами.
Мате дергает Фило за рукав.
- Это кто же такая будет? - шепчет он ему в самое ухо.
- Судя по всему, Анна Австрийская, дражайшая родительница нашего ненаглядного Луи, - так же шепотом отвечает тот.
- Что вы говорите? - наивно изумляется Мате. - Так это из-за нее д'Артаньян ездил в Англию за бриллиантовыми подвесками? Никогда бы не подумал. И что только нашел в ней Букингем?
- Не забывайте, - вмешивается Асмодей, - что романтическая история с подвесками произошла достаточно давно, когда прекрасная Анна была не так толста и не так устрашающе набожна. Кроме того, сильно подозреваю, что она (история, а не Анна!) - не более чем выдумка мсье Дюма-отца, который, как известно, весьма бесцеремонно обращался с историческими фактами.
- Ну, с подвесками, может, никакой истории и не было, - соглашается фило. - Зато была другая. Не успел закрыть глаза этот слабохарактерный Людовик Тринадцатый, как у власти тотчас оказались мамаша малолетнего Луи Каторза, регентша Анна Австрийская и ее тайный супруг, кардинал Мазарини64.
- Это, случайно, не он? - Мате косится на важного сановника, помогающего Анне спускаться со ступенек.
- Фи, фи и в третий раз фи, - балагурит Асмодей. - Мазарини в компании таких же прохвостов, как он сам, вот уже три года жарится у нас в преисподней. Же ву засюр... Уверяю вас! А тот, о ком вы спрашиваете, председатель парижского парламента Ламуаньон. Он же по совместительству один из главарей общества Святых даров, которому, кстати сказать, деятельно покровительствует королева-матушка.
- Что за общество? - интересуется Мате.
- В сущности, тайная полиция нравов, - поясняет Фило. - Разветвленная негласная организация, которая только и смотрит: а не завелось ли где вольнодумства и ереси?
- Вот оно что! А негласная почему? В монархическом государстве обществу с такими "благородными" целями вроде бы прятаться незачем.
Фило тонко улыбается. Все не так просто! В том-то и дело, что подлинная цель этого общества - не столько искоренение еретиков, сколько борьба за политическое главенство в стране. Аристократы и церковники, из которых оно состоит, вовсе не жаждут, чтобы власть целиком сосредоточилась в руках короля. Напротив, все их усилия направлены на то, чтобы любой ценой укрепить свою собственную, не дать вышибить себя из седла, ни в коем случае не лишиться влияния...
- Хватит вам плевать друг другу в уши, мсье, - не выдерживает Асмодей. - Этак вы ничего не увидите!
И он, как всегда, прав: то, что происходит на крыльце, и в самом деле заслуживает внимания.
- Ваше величество, успокойтесь, - почтительно уговаривает Ламуаньон свою высочайшую покровительницу. - Вам вредно волноваться, ваше величество...
- Я не могу не волноваться, когда попраны самые мои священные чувства, - произносит она скорее напыщенно, чем величественно, и дряблый голос ее то и дело срывается. - И я не успокоюсь до тех пор, пока не узнаю, что этого нечестивца постигла достойная кара.
- Надеюсь, ваше величество, вам не придется дожидаться этого слишком долго.
Тяжелые припухшие веки испытующе вскидываются.
- Вы так думаете? Смотрите же, Ламуаньон, я вам верю.
Тот сгибается перед ней чуть не до земли.
- Да поможет вам Бог! - роняет она, делая святые глаза.
Засим царственные телеса с помощью двух ливрейных лакеев втискиваются в лакированную, стеганную изнутри белым атласом бомбоньерку на колесах, и шестерик белейших лошадей уносит их прочь из Версаля.
Фило вопросительно смотрит на Асмодея. И это все? На том и заканчивается обещанное представление?
- Всего лишь первая картина, мсье. А вот и вторая, где участвуют знакомый уже вам Ламуаньон и архиепископ Парижский, Перефикс
Он увлекает филоматиков в уединенную аллею, и тут, укрывшись за цветущим полукружием тщательно подстриженного кустарника, друзья становятся свидетелями другого, более откровенного разговора.
- Нет никакого сомнения, монсеньер: "Тартюф" - камень в наш огород, говорит Ламуаньон с преувеличенным пафосом. - Мошенник в сутане, втершийся в доверие к хозяину дома, - разве это не намек на нашего агента, из тех, что мы засылаем в частные дома, чтобы разведать, чем дышат их обитатели? А святые истины, мало того - цитаты из Священного писания в устах шпиона, доносчика, соблазнителя чужой жены, - что это, если не гнусный пасквиль на добродетель и благочестие, о которых мы с вами радеем? Нет, тут и говорить нечего, добиться запрещения богомерзкого детища Мольера - наш долг!