— Это ты про нас говоришь, — огорчился Фило.
— Не отрицаю, — признался Хайям. — Кичась своей односторонностью, каждый из вас мерил жизнь своей меркой. Теперь вы видите, что от предубеждения до заблуждения — один шаг.
— Ты, как всегда, прав, — грустно согласился Фило. — Жизнь много сложнее и глубже, чем мы думали. Не шкаф, где все аккуратно разложено по полочкам, а громадный клокочущий котел, в котором перемешаны самые, казалось бы, несовместимые вещи.
— «Казалось бы»… — повторил Хайям. — Это ты к месту вставил. Потому что на самом деле ученый и художник в одном лице — сочетание не только не противоречивое, а, наоборот, гармоническое. Вспомним великих мыслителей древности. Все они не только математики, естествоиспытатели, философы, врачи. Редко кто из них не играл на каком-нибудь инструменте, еще реже — не испытывал потребности отчеканить свою мысль в стихе. А ученые Востока? Любой из них мог бы с успехом заменить целую академию. Но любовь к наукам не отвращала их от искусства. Я не знаю у нас ни одного почти ученого, который не слагал бы четверостиший. И кто ведает, не в том ли причина высокого совершенства этих коротеньких стихотворений? Не потому ли превратились они в сплав математической точности и сердечного трепета?
— Да, да, — умиленно поддакивал Фило. — Вот именно: сплав.
— Однако быстро вы меняете свои убеждения, — пристыдил его Мате. — А кто говорил, что человеческое сердце не имеет ничего общего с математическим расчетом?
— Так это когда было… Утром!
Все трое дружно расхохотались.
— Шутки шутками, — сказал Фило, — а мне и впрямь кажется, что с тех пор прошла целая вечность.
— По правде говоря, и мне тоже, — признался Мате.
Хайям таинственно поднял палец.
— Вот случай, когда кажущееся легко превратить в действительное. Для этого вам надо только перенестись обратно, в свое двадцатое столетие.
— Ты думаешь, нам уже пора уходить? — с сожалением спросил Мате, почтительно пропуская Хайяма в последнюю дворцовую дверь, за которой синело начинавшее темнеть небо.
Хайям покачал головой:
— Мне пора уходить — вот в чем дело. И кроме того… кроме того, меня, кажется, ждут.
Он указал на стоявшую у ворот тонкую юношескую фигуру. Абу? Да, то был он.
— Хорошо, что он здесь, — сказал Мате дрогнувшим голосом. — Нам не так грустно будет покидать тебя. Ну, будь здоров. При случае обязательно заглянем к тебе снова.
Он протянул Хайяму тощую длинную руку, но, верный себе, Фило немедленно отвел ее обратно. Разве так прощаются на Востоке?
Филоматики приложили ладони ко лбу и груди, низко поклонились и сказали:
— Спасибо тебе, учитель! Да живет твое имя в веках!
Строгие глаза Хайяма потеплели.
— Дайте же и мне попрощаться с вами по вашему обычаю!
Он пожал каждому из них руку и произнес старательно и насмешливо:
— Ну, будьте здоровы. Заглядывайте при случае…
…Они долго смотрели вслед удалявшимся учителю и ученику. Потом Фило достал из нагрудного кармана подарок Хайяма — кусочек пергамента с чернеющим на нем росчерком.
— Как вам кажется, Мате, на что это похоже?
— Вроде бы на ветку, — неуверенно предположил тот.
— Да, так мог бы нарисовать цветущую ветку фруктового дерева какой-нибудь японский художник.
— В 1934 году такая ветка будет высечена на обелиске, который водрузят на могиле Хайяма в Нишапуре, — сказал Мате.
Фило грустно покачал головой:
— Долго же ему придется дожидаться этой чести.
— Всего-навсего восемьсот три года. Не так много для человека, у которого в запасе вечность.
— Для человека, имя которого подобно вечно цветущей ветке, — заключил Фило.
Домашние итоги
(В гостях у Фило)
ЖЕРТВЫ ПРЕДУБЕЖДЕНИЙ
Фило открыл ключом дверь московской квартиры и широким жестом пропустил Мате вперед:
— Прошу!
Они вошли в маленькую, сплошь увешанную книжными полками прихожую. Две кошки, бежевые, с бархатными коричневыми подпалинами, мягко вспрыгнули Фило на плечи.
— Знакомьтесь, — сказал он, — мое семейство: Пенелопа и Клеопатра.[19]
Мате покосился на кошек с недоверием, но от критических замечаний воздержался — спросил только, как Фило различает, кто Пенелопа, а кто Клеопатра: ведь они похожи друг на друга как две капли воды!
Фило выразил уверенность, что Мате тоже скоро научится отличать их — по характерам. Пенелопа, как ей и положено, существо преданнейшее и добрейшее. Клеопатра, само собой, взбалмошна и коварна, что не мешает всем троим пребывать в самых дружеских отношениях.
Комната Фило показалась Мате очень симпатичной, хотя на его вкус здесь было чересчур чисто. Главное украшение ее составляли книги да еще сделанные из всякой всячины фигурки. Мате и прежде приходилось видеть подобные самоделки из корней, шишек и разной домашней дребедени: обрывков провода, пузырьков, пробок… Но эти привлекли его внимание по-новому.
Здесь не было ни зверушек, ни безымянных чудищ. Но даже не слишком искушенный в литературе человек мог бы сразу определить, что все это герои известных книг и пьес. Вот задумался, сидя на камне, длиннокудрый Гамлет. А вот развалился на пуфе завравшийся Хлестаков. Но особенно понравились Мате сделанные из древесного корня Дон-Кихот и Санчо Панса.
— Клянусь решетом Эратосфена, эта парочка определенно напоминает нас с вами.
— Пожалуй, — отозвался Фило, занятый приготовлениями к завтраку. — Мы и в самом деле чем-то похожи на прославленных героев Сервантеса. И, кстати сказать, не только внешне.
— Вот даже как!
— Во-первых, мы тоже чудаки. Во-вторых, странствуем по свету.
— В-третьих?
— В-третьих, несомненно оказываем влияние друг на друга.
— Что-то не помню, чтобы Дон-Кихот и Санчо Панса влияли друг на друга, — пробурчал Мате.
— Еще как влияли! Под конец каждый из них позаимствовал изрядную долю опыта и воззрений другого. Вполне естественно при таком долгом и тесном общении.
Шум и возня за дверью помешали Фило развить свою мысль. Он выглянул в прихожую и ахнул: Пенелопа и Клеопатра опрокинули стоявший на полу рюкзак Мате и с азартом гоняли его содержимое по паркету.
Мате, который тоже поспешил на место происшествия, воочию убедился, что отличить Клеопатру от Пенелопы не так уж трудно. Пойманная с поличным, Клеопатра царственно отвернулась и принялась как ни в чем не бывало вылизывать свои лапки, дескать, умываю руки. Пенелопа, напротив, вжала голову в плечи и виновато забилась в угол.
— Позор, позор и в третий раз позор! — произнес Фило тоном театрального трагика. — Пенелопа и Клеопатра, мне стыдно за вас! Что скажет наш уважаемый гость?
Но уважаемый гость ничего не сказал и принялся подбирать рассыпанные вещи. Фило помогал ему, самоотверженно ползая по полу. Вдруг глаза его расширились.
— Что это, Мате? — спросил он, недоуменно вертя в руках книгу в мягкой обложке.
— Как видите, книга об Омаре Хайяме.
— Ясно, — понимающе процедил Фило, быстро пробегая глазами страницы. — Значит, сведения о математических трактатах и календарной реформе у вас отсюда?
— Да, — сказал Мате. — Глава шестая так и называется: «Обсерватория в Исфахане».
Фило посмотрел на него пристально: заодно не вспомнит ли Мате, как называется глава первая? Тот смущенно потер лоб.
— Первая… Гм! Представьте, забыл.
— Хотите, напомню? — предложил Фило, коварно улыбаясь. — Она называется «Поэт и ученый».
— Не может быть! — закричал Мате, вырывая у него книгу. — Как же я не заметил…
Мате выглядел таким пристыженным и несчастным, что у добросердечного филолога под ложечкой засосало. Он сочувственно дотронулся до костлявого плеча друга.
— Ничего не поделаешь, дорогой. От предубеждения до заблуждения — один шаг.
— Да, — покаянно закивал Мате, — всегда запоминал только то, что мне хотелось запомнить. Предубеждения делают нас слепыми.
19
Пенелопой звали преданную жену Одиссея, героя прославленной поэмы Гомера. Клеопатра — египетская царица, изображенная в произведениях Шекспира, Пушкина, Бернарда Шоу.