— Экий вы, однако, спорщик! Ну да, Галилей изобрел телескоп и увидел небо совершенно по-новому. Млечный Путь — эта сплошная белесая дорожка — распался на множество отдельных звезд. Поверхность Луны, которая, согласно учению Аристотеля, должна была быть идеально гладкой, оказалась неровной, покрытой горами и впадинами (совсем как Земля!), а на Солнце — подумать только, на самом безупречном из светил! — обнаружились какие-то пятна, да еще все время перемещающиеся, из чего следовало, что оно вращается вокруг своей оси… В общем, телескоп стал главным подспорьем Галилея в борьбе против старого представления о строении мира. С помощью телескопа он открыл спутники Юпитера, изучал фазы Венеры, наблюдал Сатурн… Но если мы будем так безответственно отвлекаться, не видать нам Фибоначчи как своих ушей.
— Вот и отлично! — неожиданно обрадовался Фило. — Отправимся к Галилею. О нем тут такое написано… Автор замечательных научных диалогов. Выдающийся литературный критик. Одареннейший музыкант. А самое главное — ему принадлежит сатирическое стихотворение в терцинах[26] и даже набросок комедии… Чистокровный филоматик! Кстати, отсюда до него не так уж далеко: каких-нибудь четыре столетия с хвостиком.
Лицо у Мате стало прямо-таки железобетонным. Он сухо поклонился: Фило может отправляться куда угодно, а он не из тех, кто меняет свои маршруты без веских оснований.
— Эгоист! — попрекнул его Фило. — Вам-то автограф обеспечен, а я? Что здесь должен делать я?
— Ну, за объектом дело не станет. Найдите какого-нибудь барда.
— На бардов, к вашему сведению, надо охотиться в Ирландии или в Шотландии. А во Франции и в Италии средневековые странствующие певцы и поэты называются трубадурами и менестрелями.
— Так найдите трубадура.
— Напрасный труд. В тринадцатом веке в Италии не было еще по-настоящему самобытных поэтов. Хорошо бы, конечно, взять автограф у великого Данте,[27] но, во-первых, он флорентиец, а не пизанец, а во-вторых, появится на свет только в конце этого столетия.
— Тогда отыщите знаменитого актера.
— Час от часу не легче! Здесь и театра-то нет.
— Как, — вскинулся Мате, — театра тоже нет? Ну, знаете, это уже безобразие.
— Вам-то что! — поддразнил его Фило. — Для вас искусство — дело десятое.
— Не десятое, а второстепенное.
— Допустим. Но вы ведь сами только что убедились, что второстепенным оно кажется лишь до тех пор, пока существует. А стоит ему исчезнуть — и вы вдруг понимаете, что ваш духовный мир безнадежно оскудел и померк. Теперь он напоминает небо, где на месте прекрасных созвездий зияют безобразные дыры.
Мате невольно поежился. Брр! Картина не из приятных. Но вдруг ухо его уловило какие-то отдаленные звуки.
— Что это, Фило? Как будто музыка…
Фило прислушался. В самом деле!
— Ура, музыка! — закричал Мате. — А вы говорите — дыры…
Но Фило не разделял его восторга.
— Погодите радоваться, — сказал он озабоченно. Кажется, мы угодили на карнавал.
КАРНАВАЛ
Издевательски верещали трещотки, надсадно сипели дудки, насмешливым хохотком заливались бубенцы. Карнавальное шествие хлынуло на город, как прорвавшая плотину река, и быстро разливалось по улицам, смывая с них остатки сонной утренней одури.
Впереди на высоченных ходулях шел зазывала в остроконечном дурацком колпаке. Другой колпак, только с отрезанным концом, служил ему рупором.
— Эй, горожане-е-е-е! — гулко кричал он, прижимая рупор к губам и поворачивая голову из стороны в сторону. — На Соборную площа-а-а-адь! Все, кто скачет на одной ноге, ходит на двух, ковыляет на трех, ползает на четырех, — на карнааа-а-а-ал!
— На кар-на-вал!!! — вторила толпа.
— Король и башмачник, толстосум и побирушка, глазастый и подслеповатый, холостой и женатый, нынче все равны! Все поют, пляшут и дурачатся на карнавале-е-е!
— На кар-на-ва-ле!! — снова подхватили сотни голосов.
Мате испуганно схватил Фило за руку. В такой толчее недолго и потерять друг друга! В жизни он не видывал стольких чудищ сразу…
— Вылитый сон Татьяны, — сказал Фило, сейчас же вспомнив подходящее место из «Онегина». — «Один в рогах с собачьей мордой, другой с петушьей головой, здесь ведьма с козьей бородой, там остов чопорный и гордый… Вот череп на гусиной шее вертится в красном колпаке, вот мельница вприсядку пляшет и крыльями трещит и машет; лай, хохот, пенье, свист и хлоп, людская молвь и конский топ!»
— Точнее не скажешь, — похвалил Мате, втайне досадуя на себя за небрежение к великому поэту. — Но у меня из ума не выходит то первое шествие. Какой странный контраст!
— Две стороны одной медали, — пожал плечами Фило. — Там — мрачный религиозный фанатизм, тут — бесшабашное языческое веселье.
— Язычество во времена засилья католической церкви? — удивился Мате. — Возможно ли это?
— Как видите. То, что вы наблюдаете сейчас, ведет начало от языческих празднеств, знаменующих переход от зимы к весне. У древних греков они назывались дионисиями в честь бога Диониса, у римлян — сатурналиями… В общем, у каждого народа — по-своему. А на Руси — масленицей. Масленая неделя предшествовала великому посту и сопровождалась всевозможными играми, состязаниями, ярмарками и, разумеется, обильной едой. Да, между прочим, известно вам, что означает слово «карнавал»? Нет? Так имейте в виду, что по-итальянски «карне» — «мясо», а «вале» — «прощай». В общем, «прощай, мясо»!
— Понятно. Значит, карнавал связан с временем, предшествующим великому посту. Воображаю, как торопятся наесться впрок умученные многочисленными постами прихожане!
— Недаром они так стараются продлить это время! В некоторых европейских городах карнавалы начинаются не за неделю до великого поста, а чуть ли не на второй день Рождества.
— А что же церковь? Неужели мирится с откровенными остатками язычества?
— Наоборот. Но так как искоренить их не удается, довольствуется тем, что всячески старается сократить сроки карнавала, довести их до минимума.
Тут зазвучал поблизости хриплый низкий голос:
— Эгей, посторонись, барашек! Не видишь — волк идет…
В ответ заблеял другой, высокий и насмешливый:
— Вот еще! Ты хоть и волк, да какой с тебя толк? А я баран, да не так уж прост, захочу — накручу тебе, волку, хвост.
— Пресвятые угодники, что делается! — всплеснул руками «волк», здоровенный детина в устрашающей, грубо сработанной маске. — Бараны перестали бояться волков… Не иначе как скоро конец света!
Слова его были встречены дружным хохотом окружающих. Ободренный успехом, «волк» продолжал разыгрывать им самим придуманную сценку.
— Сдается мне, это совсем не барашек, а жирненький, аппетитный монашек, — плотоядно пропел он, как бы предвкушая лакомую добычу.
— А что, — отозвался кто-то, — сейчас сдерем с него шкуру и разберемся, кто он такой.
— Правильно! — снова захохотали в толпе. — Не все ему с нас семь шкур драть.
Несколько рук протянулось к «барашку».
— Стойте, братцы, — отбивался тот, обхватив руками голову и защищая таким образом свою маску. — Какой я монах!
— А это что? — возразил «волк», похлопывая его по объемистому животу. — Откуда у мирянина такое толстое брюхо?
Он рванул «барана» за ворот. Карнавальный балахон распахнулся, обнажив набитую сеном подушку, из-под которой смешно торчали тоненькие, обтянутые полосатым трико ножки. Все кругом так и покатились со смеху!
— Горе мне, — притворно сокрушался «волк», — да он тощий, как святые мощи. Мне его и на один зуб не хватит.
— Выходит, волку — зубы на полку! — изощрялись зрители.
Мате иронически усмехнулся. Похоже, служителей церкви здесь не больно-то жалуют!
— Только ли здесь? — возразил Фило. — Корыстолюбие духовенства вызывает возмущение во всех европейских странах. Все чаще раздаются голоса, требующие церковной реформы. Ненасытная алчность и продажность священников — излюбленная мишень сатир и памфлетов. В первой части «Божественной комедии», живописуя страшные картины ада, Данте изобразил между прочим множество круглых отверстий, из которых торчат объятые пламенем ноги. Так он представлял себе кару, уготованную тем, кто при жизни продавал духовные отличия и должности.
26
Терцины — распространенная в итальянской поэзии того времени трехстрочная стихотворная форма.
27
Данте Алигьери (1265–1321) — итальянский поэт, автор поэмы «Божественная комедия», состоящей из трех частей: «Ад», «Чистилище», «Рай».