Между тем небо понемногу затягивало тучами, ветер крепчал и делался порывист, вздымались крутые буруны волн, в которые все чаще нырял носом катер.
— Слушай, это перестает быть смешным! — вернувшись с палубы, над которой раздавалась разудалая песня горланившего из рубки Рафаэля, возмутился Колесников. — Пока не поздно, надо сворачивать к берегу.
— А ты разберешься, где тут берег? — возразил Максим. — Кругом вода… Эта пьяная скотина такие пируэты выписывала…
— Может, мокнуть его? Привязать веревкой и сбросить за борт.
— Скоро, видно, придется…
Не вязавший лыка моряк, бросив штурвал, выбрался из кабины. Не удержавшись, сгрохотал на палубу и, мыча, попытался подняться. Ватные ноги его не слушались и разъезжались, что коровьи копыта на льду. Он перевалился на бок, и всех его усилий хватило, чтобы встать на четвереньки. Болонка зарычала и попятилась, вздыбив шерсть на загривке.
Проклиная все на свете, Максим вбежал в надстройку и перехватил крутящийся штурвал. Взглянув на разбитый компас, к счастью еще показывавший направление, выровнял катер строго на запад, растерянно оглянулся на валяющегося в ауте Рафаэля. Но того уже не было видно на палубе, зато с лесенки, ведущей в каюты, донесся грохот обрушившегося тела.
— Миша, смени меня на минуту! — крикнул он другу.
Колесников не заставил себя ждать и взялся за руль.
— Держись точно по курсу, — Максим показал на компас. — Я попробую растормошить этого козла.
Он бегом спустился в трюм, заглянул в жилой отсек. Шторка, заменявшая дверь капитанской каюты была оборвана. Рафаэль не дошел до кровати и, свернувшись прямо на полу, затейливо похрапывал.
— Эй!.. — нагнувшись, затеребил его Максим. — Просыпайся…
— Я… счас… ничего… — бормотал Рафаэль с закрытыми глазами и тянул с полки на себя одеяло.
— Какой «счас»? Ну же?! Подъем!
Максим сорвал с него одеяло и сильнее затряс за плечо. Моряк завошкался и лягнул в воздухе ногой, намереваясь попасть в пассажира.
— Да что ты будешь делать!..
Всей дипломатической благожелательности, вложенной в Максима за годы учебы в МГИМО, не хватало, чтобы растормошить забулдыгу. Ярость переполняла его. Перевернув Рафаэля на спину, чему тот, все также не открывая глаз, пытался воспротивиться, он приподнял его за грудки и бросил об пол. Моряк застонал и зажмурился от боли, хватаясь за ушибленный затылок. Впрочем, в этой же позе, секундами позже, он сызнова выдал сонный храп.
— Поднимайся! — Максим врезал ему пощечину, другую, третью, надеясь хоть этим протрезвить и вернуть на пост. Но стойкого капитана ничем не пробирало.
Оставив его ненадолго в покое, Максим заметил в углу ведро с привязанной к дужке веревкой, прыжками выбрался на палубу и закинул его в волны. Ведерко немедленно зачерпнуло воды, и последующий рывок лишь чудом не выбросил Максима за борт. Устояв, он намотал на кулак веревку и потихоньку вытянул полное ведро.
Не церемонясь, окатил Рафаэля с ног до головы и отскочил в коридор. Отплевываясь, кэп завозился было на полу, даже приподнял голову посмотреть, кто же над ним столь изощренно изгаляется. Но силы его опять покинули, в мокрой, облепившей тело одежде, он скорчился и затих.
Взявшись за голову, Максим не знал, что ему делать. Пьяного капитана разве что пушкой разбудишь, и то, если бабахнуть над самым ухом. Толкай его, не толкай, а пока не проспится, на мостик не встанет. Последнее, что приходило в голову, опробовать проверенный способ, каким в России набившие руку в подобных экзекуциях сотрудники мед-вытрезвителей приводят в чувство даже мертвецки пьяных. Правда Максим не удосуживался проверить его на собственном опыте, но был наслышан от сокурсников.
Подсев к выводившему носом протяжные трели капитану, налег ладонью на его мокрое, поросшее пушком ухо и, отбросив всякие предрассудки, вроде человеколюбия и жалости, принялся яростно тереть. Кровь, как ей и положено, прилила к голове Рафаэля, ухо набрякло красным и стало горячим. Он завозился, пытаясь прикрыться ладонью, но Максим был неумолим…
— Скотина! — выбившись из сил, он пнул безмятежно дрыхнущего пьянчужку и полез на палубу.
Качка делалась все ощутимее, катер болтало. Тучи обложили еще недавно ясное небо, поглотив солнце. Впереди была чернота. Сильный ветер вздыбливал волны, швырял их о борт.
Придерживаясь за надстройку, он вошел в рубку.
— Где кэп? — с тревогой прокричал Колесников.
— Дрыхнет!..
— Ты что, не растолкал его?
— Бесполезно! Его проще пристрелить, чем поднять на ноги.
— Твою мать!.. — Колесников с досады треснул кулаком по штурвалу, потом вгляделся в заволоченное грозовыми тучами небо, где то и дело мелькали вспышки разрядов.
Надвигался шторм…
* * *Погода стремительно портилась. Стемнело, будто ночью, тучи клубились, доносились трескучие раскаты грома. Сильнейший ветер, обрушивавшийся вдруг на яхту, разогнал по каютам отдыхающий на воздухе люд. На палубе оставался лишь капитан, накинувший прорезиненный длинный плащ и широкополую непромокаемую шляпу, закрепив ее шнурок на подбородке. Ураганные порывы рвали паруса, мачты стонали, угрожая переломиться. Скорыми движениями он набрал команду на бортовом компьютере, заработала автоматика, опуская и свертывая паруса. Ветер выл и свистел, хлестал капитану в лицо. Косой стеной ударил ливень, крупные капли градом забарабанили по палубе. Заработал двигатель…
Дверь в жилые отсеки, по требованию капитана, была надежно задраена. Плотная резиновая прокладка гарантировала, что морская вода, как бы не буйствовал наверху шторм, не попадет в пассажирские каюты. Затянув до отказа рычаг, держась за обшитые пластиком стены, Васильев шел в свою каюту. Пол уходил из-под него, навевая из памяти старый детский стишок про бычка. Он удивлялся самому себе, но бултыхания яхты не приводили его в то неприятнейшее состояние морской болезни, приступами которой, кроме кубинских друзей, теперь мучилась и Ирина. А ведь еще совсем недавно даже поездка в битком набитом троллейбусе, с его рывками, толчками и резкими торможениями, пробуждали в организме мутящие позывы. И порой доходило, что он сходил раньше намеченной остановки, лишь бы прийти в себя и отдышаться в пешей прогулке.
Ирина лежала пластом, уткнувшись в подушку. Приподняв голову, простонала ему:
— О-о… как меня тошнит!..
— Пить принести? — все, что он мог предложить.
— Бе-е-е… — скорчила она гримасу и зарылась в подушке.
Васильев выглянул в круглый, герметично затянутый винтами иллюминатор. Ничего не видать, кроме мути и плескавшейся на выпуклое стекло воды.
Сон его не брал, хотя на часах, что висели наравне с барометром в каждой каюте, время подходило к одиннадцати.
— Схожу к Борисову в кают-компанию.
Ирина простонала в ответ, не отрываясь от мятой подушки, и вяло махнула ему — иди, не кисни.
Саныч возлежал на диванчике, листая местную газету. На носу его сидели очки в красивой металлической оправе, которые, впрочем, Морозов не любил или стеснялся, и прилюдно не надевал. Отогнув край газеты, он посмотрел на Владимира, левой рукой стянул с переносицы очки и убрал в футляр.
— Не спится? — он положил зашуршавшую газету на стол.
— Какой тут сон?.. — Васильев замолк, и в наступившей тишине проступили гневные завывания ветра.
— Говорил я вам, давайте переждем. Теперь остается надеяться, что ураган нас коснется лишь краем. А иначе… Помните, что Мартинес толковал про африканский паром?.. — Морозов засмеялся и сел. — Да не берите вы в голову, развейтесь. Хотите партию в шахматы?
— Думаете отыграться?
— Ставьте доску!
Игра не клеилась. Мало того, что доска ездила по столу и ее постоянно приходилось поправлять. Яхту швыряло, она то проваливалась в пучину, то вдруг взлетала на невидимую гору, запрокидывалась боком. Мигнул светильник, на долю секунды погрузив кают-компанию во мглу. Васильев, впервые попавший в такую передрягу, с волнением прислушивался к творившемуся наверху.