И все-таки Сандра была ему нужна. Она оказывала на него такое же воздействие, как ампула нашатырного спирта на человека, погруженного в обморочное оцепенение. Может быть, только благодаря Сандре он все еще помнил, как его зовут.
У Залмана было много бесполезных, но симпатичных вещиц — их приносили хозяева снятых с деревьев кошек и избавленных от перекидников квартир. Он расставлял все это, как ему нравилось, и не хотел, чтобы Сандра трогала, пальцы у нее сильные и цепкие, но не всегда осторожные.
Все лишнее он убрал подальше. В комнате стало голо и солнечно, как перед переездом. То же самое надо сделать в спальне и на кухне, а на овальный стол, покрытый облезающим желтым лаком, положить старый-престарый фотоальбом в истертом бордовом переплете, Сандра его любит. Залман хотел подарить ей этот альбом, но она не взяла: "Я и так все помню, а ты хотя бы на снимки смотри — может, тогда у тебя в голове рано или поздно что-нибудь сдвинется и оживет".
Толку-то смотреть на них… Фигурно обрезанные черно-белые фотографии местами выцвели до белесых пятен, местами потемнели так, что лица людей и детали обстановки стали неразличимы. И не удивительно, ведь после Темной Весны прошло семь с половиной долгих лет — или около двухсот сорока по староземному счету.
Сандру злила эта недолговечность фотографий: "Когда я была маленькая, я видела снимки трехсотлетней давности, прекрасно сохранившиеся! После Темной Весны не уцелело ничего. Ни-че-го, понимаешь? Все архивы пропали, фотоснимки вроде бы остались, но в сильно попорченном виде, с кинофильмами то же самое, периодические издания тех лет запропастились непонятно куда… Знаешь, что это такое? Информационный грабеж!"
"Происки Мерсмона", — подсказал Залман. Это объяснение у всех от зубов отскакивало, даже у него, несмотря на звенящую в голове пустоту.
"Ну да, происки. Только произошло это уже после победы над Мерсмоном. После, понятно? Я-то помню! — слегка раздвинув губы в свирепом оскале, Сандра добавила: — Его победили, а он все равно продолжает вредить, хоть его и заблокировали в Гиблой зоне. Я не понимаю, почему его не приговорили к смертной казни — после всего, что он сделал, после того, что он сделал с тобой? Почему Высшие не хотят его прихлопнуть и заодно уничтожить Гиблую зону, если для них это пара пустяков? Разве для того, чтобы нам жизнь медом не казалась?"
Этот разговор состоялся в одну из минувших зим (Сандра в теплом красном свитере сидела на подоконнике, за окном валил снег), а Залман до сих пор его помнил, вот что странно. Он ведь редко что-нибудь запоминал надолго.
Невнятные серые пейзажи. Групповой портрет: "Коллектив зимнего каравана А-219/87 "Кордея-Лаконода". Год 1887". Большой двухэтажный особняк с пристройками, дом Залмана в Танхале, он до сих пор там стоит, заброшенный. Плохо различимые люди и здания, иногда невозможно понять, что сфотографировано — заснеженная городская улица или проламывающийся сквозь Лес караван.
Под некоторыми снимками — надписи корявыми печатными буквами, объясняющие, что там изображено. "Я и Залман": на фоне светлой стены с лепниной и арочными нишами стоят, держась за руки, взрослый парень и девочка лет восьми-десяти. Вместо лиц невыразительные пятна, деталей одежды не разобрать, видно только, что на девочке пышное кукольное платье с оборками. "Я и Дэнис": та же самая девочка на том же месте держит за руку другого парня. "Залман и Дэнис": снимок слегка перекошен, словно аппарат находился в руках у неопытного фотографа, Залман выше ростом и шире в плечах, а у Дэниса длинные волосы — вот и все различия, индивидуальные черты исчезли.
"Это я!!! Сандра — самая красивая девочка!!!" Из мути эмульсионного слоя проступает решительное круглое личико, торчат две толстые косички с громадными бантами в горошек, и еще один бант, едва ли не больше самой головы, сидит на макушке. Платье с несметным множеством рюшей и оборок, такое пышное, что девочка похожа на шар. Что-то неуловимое — то ли взгляд исподлобья, то ли улыбка-оскал, то ли упрямо встопорщенные косички — придает ей зловещее сходство с нарядно оформленной бомбочкой.
На следующей странице девичий портрет, и под ним, все тем же почерком, лаконичный комментарий: "Вир-командир — дура". Кто это, Виринея Одис в юности или другая девушка — неизвестно, черты лица размыты временем. Во всяком случае, у этой Вир вместо солдатской стрижки под ноль волосы падают на плечи.
А это уже не фотография — роскошная старинная открытка в виде сердечка. Лицо в обрамлении полустершегося серебряного узора безжалостно исчеркано, так что от него почти ничего не осталось, написанные вокруг слова замазаны чернилами или соскоблены бритвой, кое-как прочитать можно только два из них: "сука" и "стерррва". Видимо, это самые безобидные из определений, которыми кто-то наградил Эфру Прекрасную.